— Это Бернард Яккельсен, — говорит штурман. Он на мгновение замолкает. — Он тоже работает на палубе.

Яккельсен не обращает на него никакого внимания.

— Ясперсен должна поддерживать чистоту в каютах, — говорит он. — Ей будет чем заняться, выгребая за одиннадцатью членами экипажа и четырьмя офицерами. У меня, например, просто мания ронять все на пол.

Из-за того что резиновые сапоги мне велики, носки с меня сползли. Нельзя вести достойное существование в сползших носках. Если ты к тому же устал и тебе страшно. А они смеются. И это совсем не добрый смех. Но от тощей фигурки Яккельсена исходит превосходство, которому все покоряются.

Я теряю самообладание. Схватив его за нижнюю губу, крепко сдавливаю ее. Она оттопыривается. Когда он хватается за кисть моей руки, я, взяв левой рукой его мизинец, отгибаю назад верхнюю фалангу. С визгом, похожим на женский, он падает на колени. Я надавливаю сильнее.

— Знаешь, как я буду убирать в твоей каюте, — говорю я. — Я открою иллюминатор. А потом представлю себе, что передо мной большой шкаф. И все туда запихаю. А затем смою соленой водой.

Потом я отпускаю его и отступаю в сторону. Но он и не пытается схватить меня. Он медленно встает и подходит к вставленной в рамку фотографии «Кроноса» на фоне столообразного антарктического айсберга. Он с отчаянием смотрит на свое отражение в стекле.

— Синяк, черт возьми. Появился синяк.

Никто, кроме нас, не пошевельнулся.

Выпрямившись, я оглядываю их всех. В Гренландии не принято говорить «извините». По-датски это слово я так и не выучила.

В своей каюте я придвигаю стол к самой двери и плотно засовываю гренландский словарь Бугге под ручку. Потом я ложусь спать. Я твердо надеюсь, что сегодня ночью собака оставит меня в покое.

Половина седьмого, но они уже позавтракали, и в кают-компании никого нет, кроме Верлена. Я выпиваю стакан сока и иду за ним к складу рабочей одежды. Он окидывает меня беспристрастным взглядом и выдает мне стопку вещей.

То ли дело в рабочей одежде, то ли в ситуации, то ли в цвете его кожи. Но на мгновение я чувствую потребность в контакте.

— Какой у тебя родной язык?

— У вас, — поправляет он мягко, — какой у вас родной язык?

В его датском чувствуется слабый подъем тона на каждом слове, как в фюнском диалекте.

Мы смотрим друг другу в глаза. В одном из нагрудных карманов у него лежит полиэтиленовый пакетик с вареным рисом. Из него он достает комочек, кладет в рот, медленно и тщательно пережевывает, глотает и трет ладони одну о другую.

— Боцман, — добавляет он. Потом он поворачивается и уходит. Нет ничего более гротескного на свете, чем холодная европейская вежливость в выходцах из стран третьего или четвертого мира.

В своей каюте я переодеваюсь в рабочую одежду. Он дал мне подходящий размер. Если рабочая одежда вообще может быть подходящего размера. Я надеваю пояс поверх халата. Теперь я больше не похожа на почтовый мешок. Теперь я похожа на песочные часы высотой один метр шестьдесят сантиметров. Я повязываю шелковый платок на голову. Мне надо делать уборку, и я не хочу, чтобы запылились красивые коротенькие волосы, начинающие покрывать мою плешь. Я иду за пылесосом. Ставлю его в коридоре и спокойно направляюсь в кают-компанию. Но не для того, чтобы продолжить завтрак. Я не могла съесть ни кусочка. За ночь море сквозь иллюминатор просочилось в мой желудок, соединилось с привкусом дизельного топлива, с сознанием того, что я нахожусь в открытом море, и обволокло меня изнутри тепловатой тошнотой. Есть люди, утверждающие, что можно побороть морскую болезнь, выйдя на палубу на свежий воздух. Может быть, это и подействует, если судно стоит у причала или идет по каналу Фальстербо и можно выйти и посмотреть на твердую землю, которая скоро окажется у тебя под ногами. Когда утром, постучав в мою дверь, меня будит Сонне, чтобы дать ключ, и я одеваюсь и в пуховике и лыжной шапочке выхожу на палубу, где, глядя в кромешную зимнюю тьму, осознаю, что теперь мне уже некуда деваться, потому что я нахожусь в открытом море и обратного пути у меня нет, — вот тут мне становится по-настоящему плохо.

Два стола в кают-компании убраны и вытерты. Я встаю у двери, ведущей в камбуз.

Урс взбивает кипящее молоко в кастрюле. Я прикидываю, что он должен весить килограммов сто пятнадцать. Но он крепкий. Зимой все датчане становятся бледными. Его лицо, пожалуй, даже зеленоватое. От жары камбуза оно еще покрыто испариной.

— Великолепный завтрак.

Я его и не пробовала. Но с чего-то же надо начать разговор.

Он улыбается мне и, пожав плечами, продолжает взбивать молоко.

— I am Schweizer[19].

Мне была дана привилегия изучить иностранные языки. Вместо того чтобы, как большинство других людей, говорить на жалком варианте лишь своего собственного языка, я, кроме этого, могу беспомощно выражаться еще на двух-трех других.

— Frühstück, — говорю я, — imponierend. Wie ein erstklassiges Restaurant.

— Ich hatte so ein Restaurant. In Genf. Beim See[20].

На подносе у него приготовлены кофе, горячее молоко, сок, масло, круассаны.

— На мостик?

— Nein[21]. Завтрак не надо подавать. Его поднимают на кухонном лифте. Но если вы придете в одиннадцать пятнадцать, фройляйн, то будет второй завтрак для офицеров.

— Каково работать поваром на судне?

Вопрос является оправданием тому, что я не ухожу. Он ставит в кухонный лифт поднос и нажимает кнопку, на которой написано «Навигационный мостик». Теперь он готовит следующий поднос. Именно эта порция и интересует меня. Она состоит из чая, поджаренного хлеба, сыра, меда, варенья, сока, сваренных всмятку яиц. Три чашки и три тарелки. То есть на шлюпочной палубе «Кроноса», куда запрещено ходить стюардессе, находятся три пассажира. Он ставит поднос в лифт и нажимает кнопку «Шлюпочная палуба».

— Nicht schlecht. Кроме того, это было eine Notwendigkeit. Also elf Uhr fünfzehn[22].

Сценарий конца света точно определен. Все начнется с трех очень холодных зим, и тогда озера, реки и моря замерзнут. Солнце остынет, так что оно больше не сможет установить лето, будет падать белый, беспощадно бесконечный снег. Тогда придет длинная, нескончаемая зима, и тогда наконец волк Сколл проглотит солнце. Месяц и звезды исчезнут, и воцарится безграничная тьма. Зима Фимбульветр.

Нас учили в школе, что именно так скандинавы представляли себе конец света, пока христианство не просветило их — Вселенная погибнет в огне. Я навсегда запомнила это, не потому, что это было мне ближе, чем многое другое из того, чему учили, но потому, что речь шла о снеге. Когда я услышала об этом в первый раз, то подумала, что такое заблуждение могло возникнуть у людей, которые никогда не понимали, что такое зима.

В Северной Гренландии на этот счет были разные мнения. Моя мать, и многие вместе с ней, любили зиму. Из-за охоты на только что вставшем льду, из-за глубокого сна, из-за домашних ремесел, но в основном из-за походов в гости. Зима была временем общения, а не временем конца света.

Еще нам в школе рассказывали, что датская культура с древних времен и со времен представлений о зиме Фимбульветр многого достигла. Бывают минуты, когда мне трудно поверить, что это так. Вот как, например, сейчас, когда я протираю спиртом солярий в спортивной каюте «Кроноса».

Ультрафиолетовый свет от зажженной лампы расщепляет небольшое количество содержащегося в атмосфере кислорода, образуя нестабильный газ озон. Его резкий запах сосновых иголок можно почувствовать и летом в Кваанааке в болезненно резком солнечном свете, отраженном от снега и моря.

В мои служебные обязанности входит протирание этого наводящего на размышление аппарата спиртом.