Он легонько потряс колокольчиком, звук был не громче звяканья чайной ложечки в стакане, но лакей возник моментально, так, словно услышал набатный звон.

— Позови этого… — бросил барон. — Ну, как его… изобретателя. Живо!

Если бы все зависело только от лакея, инженер, несомненно, возник бы в зале уже через пару мгновений. Однако все прошло далеко не так быстро: Штепанек объявился без поспешности, шагал, как и в прошлый раз, неторопливо — пытался сохранить единственно возможную в данной ситуации кроху собственного достоинства. «Странно, — подумал Бестужев, — он же умный человек, почему же отказался от предложения своего профессора? Уж наверное, то, что профессор предлагал, было гораздо менее унизительно, нежели потешать пьяных аристократов своим телеспектроскопом, за деньги, конечно же, небольшие. Маньяк, рехнувшийся на идее стать великим военным изобретателем? Что ж, возможно, однако он вроде бы не производит впечатления маньяка. Бестужеву стало казаться, что он что-то упустил в происходящем — но сейчас было не до того.

Не то чтобы с пренебрежением — просто-напросто с безразличием истого родовитого дворянина ко всем прочим представителям рода человеческого — барон сказал, небрежно полуотвернувшись:

— Любезный Луитпольд…

— Леопольд, — поправил Штепанек с бесстрастностью, за которой крылся тот же старательно подавляемый внутренний протест.

— Ну, какая разница… Короче говоря, Леопольд, я решил на несколько дней одолжить вас с вашим аппаратом моему другу князю Ивану. — Он указал на Бестужева. — Ему тоже крайне интересно, аппарат ему срочно понадобился для своих дел… Собирайтесь, сейчас же и поедете, дело у князя отлагательства не терпит… Князь, ты ему что-нибудь дашь за хлопоты…

— Разумеется, — кивнул Бестужев.

— Заложить экипаж?

— Нет, благодарю, — сказал Бестужев. — Я приехал на своем, он дожидается у ворот.

— Правильно, для чего же еще существуют слуги? Ну, что вы стоите, Луитпольд? Вы же слышали, князь вам заплатит помимо того, что получаете у меня. Адальберт, Франц! Живо пакуйте аппарат!

Буквально через три минуты Бестужев с бароном шествовали к воротам позади двух лакеев, тащивших аппарат, и наблюдавшего за ними Штепанека. Багажа оказалось даже меньше, чем Бестужев ожидал: самым громоздким был принимающий ящик, тренога казалась сложенной и упакованной в деревянный ящик размером с большой саквояж, а объектив — или как он там именовался — и вовсе оказался немногим больше полевого бинокля, пребывал почти в таком же футляре, и Штепанек без усилий сам нес его на плече (видимо, не доверял лакеям самую хрупкую часть аппарата). Неплохо, подумал Бестужев. Все это занимает совсем мало места, упаковано так, что переноска никаких трудностей не представляет. Объектив можно даже не сдавать в багаж, выдав именно что за туристический бинокль…

В бумажнике у него лежали железнодорожные билеты на варшавский экспресс, отправлявшийся завтра в половине одиннадцатого с Северного вокзала, или Нордбанхофа. Скорый поезд, билеты на всякий случай взяты в вагон для курящих (ради удобства не только Бестужева, но и Штепанека, он, профессор говорил, табака не чурается). Границу Российской империи они должны пересечь еще до наступления ночи — при том, что никакой погони, естественно, не предвидится — они не беглецы, а совершенно законопослушные путешественники, не имеющие прегрешений ни перед одной полицией Европы. Как удачно все складывается! Успели до срока, ультимативно выдвинутого графом Тарловски, ай да мы!

Один из лакеев сбегал за Густавом, поклажу погрузили в фиакр. Бестужев почувствовал себя в положении человека, окончательно сжегшего за собой мосты. В Вене ему больше нечего было делать, по всем счетам заплачено, Вадецкий час назад получил свой чек, во всех съемных квартирах и отелях заплачено вперед, так что внезапное исчезновение постояльцев никому ущерба не нанесет и в полицию обращаться не заставит: весь их багаж уже перевезен на квартиры Лемке и Бестужева, все до одного предупредили хозяев квартир и служащих отелей, что неотложные дела могут потребовать их срочного выезда без всякого уведомления. Несколько иностранных подданных, ничем криминальным себя не запятнавших в дунайской столице, в один прекрасный миг, оказавшись в Нордбанхофе, собственно говоря, испарятся в воздухе — ну, предположим, окончательное растворение призраков произойдет в тот момент, когда скорый пересечет российскую границу, но это уже мелочи…

Барон с искренним чувством обнялся с Бестужевым (из-за многочисленных орденов у последнего осталось впечатление, что его заключил в объятия рыцарь в железных доспехах). Прощание было прочувствованным, как водится меж истинными друзьями.

«Собственно, я ни в чем перед ним не виноват, — подумал Бестужев. — Аппарат и Штепанек — не его собственность. Орден его благотворит. После загадочного исчезновения сибирского князя будет какое-то время терзаться недоумениями, но очень быстро забудет все в вихре светских удовольствий… или нет, для пущей чистоты дела нужно будет перед отъездом отослать барону письмо: сослаться на срочные дела, туманно намекнуть на некую тайную миссию, упомянуть мимоходом, что неблагодарный изобретатель куда-то скрылся… Да, пожалуй, это не помешает… Илона…» Ну, никак нельзя сказать, чтобы сердце Бестужева обрушилось в смертную тоску при мысли о том, что они никогда больше не увидятся: никаких чувств и не было, собственно говоря, с обеих сторон…

Фиакр тронулся, два каретных фонаря бросали на дорогу тусклые пятна колышущегося света. Опустив стекло со своей стороны и выглянув наружу, Бестужев убедился, что на небольшом отдалении их сопровождают еще два зажженных каретных фонаря, а гораздо дальше виднеется еще пара световых пятен. Все было в порядке. Во втором экипаже, исходя из прежних расчетов, — поручик Лемке, в третьем — люди генерала Аверьянова, где-то совсем уж далеко позади движется четвертый фиакр с филерами Бестужева. Все до единого вооружены — мало ли чего следует ожидать, учитывая предприимчивость и дерзость Гравашоля, а то и других охотников за аппаратом, о которых известно только то, что они существуют…

Не подняв стекло до конца, он закурил папиросу и любезно предложил портсигар Штепанеку. Тот папиросу охотно взял.

— Объясните мне, господин Штепанек, — сказал Бестужев крайне вежливо, — можно когда-нибудь будет сделать так, чтобы ваш аппарат передавал еще и звуки?

— В будущем все возможно, — ответил Штепанек. — Наука и техника не стоят на месте.

— А зависимость от электрических проводов как источника энергии удастся преодолеть?

— Все возможно.

Все это звучало крайне сухо, инженер, сразу видно, не горел желанием поддерживать беседу, и Бестужев покладисто замолчал. Тем более что для него самого все эти технические подробности уже не имели никакого значения: пусть ими забавляются господа вроде Бахметова, что до него, он свою задачу выполнил сполна, есть все основания чуточку гордиться…

Свежий ветер Бестужева изрядно отрезвил, но все же хмель еще гулял в голове, выпито было немало. Он был благодушен и весел, сидел, откинувшись на спинку сиденья, улыбаясь в полутьме, мурлыкая под нос модный в этом сезоне романс госпожи Белогорской:

В мою скучную жизнь

вы вплелись так туманно,

неожиданно радостна ваша тайная власть —

ураганом весенним, но совсем нежеланным,

налетела, как вихрь, эта тайная страсть…

Вам девятнадцать лет,

у вас своя дорога,

вы можете смеяться и шутить,

а мне возврата нет, я пережил так много,

и больно, больно так в последний раз любить…

Давно уже на душе у него не было так уютно. Совершенно неважно, что думает о нем Штепанек — эксцентричный русский князь из тех мест, где медведей стреляют с крыльца, а вороны замерзают на лету, может вести себя, как загадочному русскому и положено…

Полностью он, конечно, не расслабился, памятуя о возможных неприятных встречах, время от времени зорко поглядывал на дорогу, прикасался к браунингу в потайном кармане. Впрочем, мало что удавалось разглядеть за пределами колышущихся пятен тусклого света, время от времени вырывавших из мрака придорожный кустарник и стволы деревьев, — но лошади шли спокойной рысью, никто не бросался наперерез, не стрелял, не выказывал враждебных намерений.