Бестужев присмотрелся к ножам, прикинул их количество — пожалуй, забава могла затянуться надолго… Тогда он кашлянул, громко и не особенно деликатно.

Человек обернулся как ужаленный, даже нож выронил на траву, рявкнул:

— Я тебе говорил, болван… Ох, простите, сударь… Произнесено это было по-французски — а потому Бестужев непринужденно ответил на том же языке:

— Скорее уж мне следует просить прощенья, я прервал ваши занятия…

— Пустяки, сударь. Я думал, опять этот паяц… Усы у него и впрямь оказались роскошными (пусть и не нафабренными сейчас, уныло повисшими), но усталое пожилое лицо мало напоминало бравую физиономию молодого красавца с афиши. И все равно, не могут же в столь убогом заведении служить одновременно два метателя ножей? Совершенно излишняя роскошь… И потому Бестужев уверенно спросил:

— Месье де Монбазон?

— Просто Жак, месье. Жак Руле. Будь я в родстве с Монбазонами, вряд ли потешал бы этих бошей… Месье француз?

— Англичанин, — сказал Бестужев.

Даже при его безукоризненном французском рискованно было выдавать себя за француза в разговоре с коренным уроженцем ля белль Франс — да и к чему?

В лице усача что-то изменилось. Он смотрел теперь не то чтобы неприязненно, но заметно насторожился. Возможно, он просто-напросто не любил англичан?

— Мне нужен господин Кольбах, — сказал Бестужев. — По срочному делу. Не подскажете, где я могу его найти?

Француз словно бы расслабился, услышав это. «Интересно, — подумал Бестужев, — полное впечатление, что у него совесть нечиста, не всякий визитер в радость…»

— О, пара пустяков, месье, — усмехнулся Жак.

Он ловко подхватил из кучи длинный нож с алой рукоятью и, усмехнувшись уголком рта, цепко сощурясь, что есть сил пустил его в стенку фургона — столь молниеносно, что Бестужев и осознать не успел.

Должно быть, доска была прибита плохо, только с одного конца удар от глубоко вонзившегося ножа прозвучал чуть ли не гулким выстрелом. Приходилось признать, что месье Жак свое ремесло знает — клинок примерно на треть вошел прямехонько в красно-оранжевый выпученный глаз ярко-зеленого крокодила, разинувшего усеянную жутчайшими зубами пасть.

— У вас и крокодил есть? — с усмешкой спросил Бестужев.

— Был, — ответил месье Жак с гримасой. — Так себе рептилия… — Он, словно рыбак, хвастающий выловленным сомом, развел ладони на расстояние примерно в полтора аршина. — Сдох в Базеле…

Тем временем квадратное окошко фургона распахнулось, высунулась лысая голова и зло завопила:

— Что за дурацкие шуточки, Жак! А если бы я стоял у стены?

— Да ладно, месье Кольбах, а то я не знаю, где ваша кровать, на которой вы в это время непременно лежите… — без малейшего смущения ответствовал француз.

Никакого подобострастия перед хозяином в нем не чувствовалось. «Ну, понятно, — подумал Бестужев, — профессия не уникальная, но достаточно редкая, это клоунов хоть пруд пруди, а подобный мастер долго без хорошей работы не останется…»

— В чем там дело?

— Вот этот господин вас разыскивает по срочному делу, — сообщил Жак, довольно вежливо кивнув в сторону Бестужева.

— Что за жизнь, что за город… Сплошные дела… Нет бы кому прийти и сказать, что помер мой дядюшка и оставил в наследство поместье с лесами и рыбными прудами…

— Ну откуда у вас такой дядюшка? — ухмыльнулся Жак. — В жизни у вас его не бывало…

— А жаль, — серьезно ответил Кольбах. — Ладно, я сейчас выйду.

В фургоне послышались возня и стук, словно хозяин, второпях натягивая штаны, задевал походную мебель. Очень быстро он распахнул дверь и спустился по шаткой лесенке: лысый коротышка с пышными бакенбардами, в рубашке без воротничка и расстегнутой жилетке. Поперек живота тянулась толстенная и массивная золотая цепь, а на пальцах сверкали брильянтовые перстни, но Бестужев наметанным глазом определил, что «золото», тут и гадать нечего, самоварное, а «брильянты» пребывают в вульгарном и ближайшем родстве с обыкновеннейшим стеклом.

Герр Кольбах приблизился к Бестужеву деловитой и напористой походочкой, подошел вплотную, распространяя запах свежего дешевого спиртного, спросил не без вызова:

— Ну и чего вам? Если насчет потравы лужка, то я все заплатил, бумагу показать могу…

— Насколько я знаю, к вам поступил на службу Лео Штепанек со своим аппаратом, — сказал Бестужев спокойно.

Месье Жак вернулся к своему столику, перебирал позвякивающие ножи и, как показалось Бестужеву, очень внимательно прислушивался к разговору.

Кольбаха прямо-таки перекосило:

— Век бы про этого… не слышать!

— Это означает, что вы расстались?

— Да! — рявкнул Кольбах. — Вот именно, незнакомец! Расстались, разошлись, разбрелись! — он глянул подозрительно. — Вы, часом, не из законников будете? Вид у вас этакий… лощеный. Если он вас прислал насчет того, что я ему что-то там недоплатил — пусть идет к чертовой бабушке! Только через судебное заседание, и никак иначе! Добровольно я и гроша ломаного не отдам! Еще оч-чень большой вопрос, кто оказался в убытке! Его заумная машинерия жрала электричество, как мюнхенские мясники — пиво, если посчитать, я оказался в убытке, а не он, венцы к его фокусам ни малейшего интереса не проявляли, а недельную плату он брал аккуратно, и еще скандал устроил, мол, я ему двадцать крон должен! Да ни гроша! У меня из-за него одни убытки! Так ему и передайте, и ему, и этому щелкоперу из дешевой газетки, с которой только в нужник и ходить!

— Я вовсе не адвокат, — с величайшим терпением сказал Бестужев. — Просто у меня дело к Штепанеку, и я хотел бы знать, где его можно найти…

— Не адвокат? — саркастически ухмыльнулся Кольбах. — И не полицейский тоже? и не государственный чиновник?

— Я — частное лицо…

— Ах, частное? Ну вот частными ножками частным порядком и шагайте отсюда. Нашли из-за чего беспокоить приличного человека — дурацким аппаратом и его дурацким хозяином мозги пудрить… Ну, шагайте!

Он задиристо придвинулся, сверкая глазами и представляясь ужасно разозленным, решительным и отважным. Бестужев тихонько хмыкнул: подобный человеческий типаж был ему прекрасно знаком — куражится исключительно до тех пор, пока не получит должной отповеди…

Бестужев ничего не сказал и ничего особенного не сделал — он всего-навсего несколько раз, не сильно и не слабо, похлопал владельца балагана по плечу набалдашником своей трости. Чувствительно, можно сказать, похлопал. Трость у него была с секретом — никакого клинка внутри на этот раз (Вена как-никак, блестящая культурная столица), но набалдашник лишь казался серебряным, а на деле был отлит из свинца весом в полтора фунта и мастерски посеребрен. Да и сама трость — из прочнейшего и тяжелого «железного» дерева. В иных случаях нет нужды пускать в ход браунинг, можно и такой тросточкой обойтись…

Он неотрывно смотрел в глаза притихшему Кольбаху и улыбался — но так, что у человека впечатлительного от этой улыбочки мог и холодок пойти по спине. Герр Кольбах, несомненно, человек с богатым жизненным опытом и должен был истолковать такой взгляд и такую улыбку совершенно правильно…

Так оно и произошло: Кольбах стушевался, сник, отступил на шаг с некоторым с испугом во взгляде. Его тон из угрожающего стал сварливым, что у людей подобного склада означает признание поражения.

— Ну что вы, право, сударь… Извините, если что не так… Но знали б вы, какие убытки я из-за него понес… Неделю на его машину ходили глазеть, а потом надоело… А платил-то я ему аккуратно еще две недели… Какая тут недоплата… Войдите в мое положение…

— Значит, вы расстались, — утвердительно сказал Бестужев. — Давно?

— Пять дней назад.

— И куда он отправился?

— Верите вы, сударь, или нет, но мне это совершенно безразлично, — признался уже укрощенный герр Кольбах скорбным тоном. — По мне, никакой разницы, куда он там отправился, век бы его не видеть… Право, не знаю.

— А о каком журналисте вы говорили?

— Да крутился тут вокруг него один писака… Статеечки о нем тиснул, целых две… Ято полагал, от этого выйдет толк и прибыток, а получились одни убытки…