Они отыскали Генри Самнера в Колумбии, куда он сбежал на конференцию. Сразу по прибытии Джейн показала мне отснятый материал, где Генри Самнер поворачивается к ним спиной и бросается прочь от камеры.

Прошло восемь дней со дня похорон заведующей Уиттиер и две недели со дня моего увольнения, но таких заполненных дней у меня еще не бывало в жизни. Этот дом стал штаб-квартирой нашей борьбы. Мобильник едва ли не прирос к моему уху из-за постоянного приема и передачи всяческих донесений и стратегических предложений.

У моего дома появлялись группы студенток, возмущенных моим увольнением. Они громко протестовали, удивляясь, кто мог написать плохие отзывы. Тина попыталась выяснить фамилии авторов. Поступило донесение: «Спрятано надежно. Никаких лазеек».

Джейн погладила Босси.

– Фил, позвони Питеру и пригласи его сюда. Мы снимем сначала одну Лиз, а под конец их с Питером вместе.

Мы беседуем то с включенной, то с выключенной камерой. Я успокаиваюсь настолько, насколько это возможно в присутствии команды телевизионщиков в моей гостиной. Минут через десять появляется Питер, он даже не снял своего горохового костюма.

– Замечательно, – говорит Джейн. – Оставайся в нем.

– Нет, – возражает он. – Лиз будет глупо выглядеть, когда выяснится, что она ждет ребенка от какого-то овоща.

Несмотря на все уговоры Джейн и Джи-Ара, Питер остается непреклонным.

– Но мы можем упомянуть о твоем костюме? – спрашивает Джейн.

– Ради бога, – говорит Питер. – Я же был в этом костюме, когда вы снимали сегодня днем.

– Ну все, пора заняться делом. Больше никаких репетиций, – говорит Джи-Ар.

Мы повторяем все, что репетировали раньше.

Каждый раз при включении камеры Джейн облизывает губы. Я тоже следую ее примеру. И почему это говорят, что старые собаки не могут выучить новые трюки: «Потявкать – облизнуть – потявкать».

Джейн очень умелая ведущая. Я почти забываю о включенной камере. Я рассказываю о моих студентках, учебниках, огорчениях. Ко мне подсаживается Питер, его рука накрывает мою. Джейн наносит решающий удар, спрашивая о моей семейной жизни.

– У меня не было семейной жизни, хотя я до сих пор замужем. У нас с мужем были совершенно разные личные и карьерные интересы. – Могу представить, что реакция Дэвида на это заявление будет весьма неодобрительной. Я смотрю на наши с Питером соединенные руки и вижу на мониторе, как камера, наезжая, показывает их крупным планом. – Мы с Питером подружились, потому что я была одинокой.

– А потом стали любовниками, – говорит Джейн.

– И в итоге мы полюбили друг друга.

– Возможно, вас поэтому и уволили?

– Лиз уволили потому, что она выступила против руководства. Все преподаватели, считавшие, что права Мелисса, потеряли работу, – говорит Питер.

– Но я имела штатную должность. Моральный аспект – это ненадежный повод для увольнения. Проще уволить за некомпетентность.

– Как вы относитесь теперь к Фенвейскому колледжу? – спрашивает она.

– Это ужасно сложный вопрос. Мне нравится преподавательская работа. Я считаю, что Фенвей дает девушкам отличное образование, но политические интриги раскололи его надвое.

– Ведь это женское учебное заведение, – говорит Джейн. Камера наезжает на меня, а она вновь облизывает губы. – Кто руководит Фенвеем?

– Мужчины. Девяносто процентов штатных должностей занимают мужчины. Восемьдесят пять процентов женщин, претендовавших на должности, получили отказ. А отказы мужчинам составили меньше одного процента.

– Подобная дискуссия могла бы возникнуть лет тридцать назад, – замечает Джейн. – Вы считаете себя феминисткой?

– Я ничего не имею против мужчин, но я сторонник справедливого отношения в данном вопросе, – говорю я. – Прошли те времена, когда смазливые женские мордашки появлялись лишь в рекламах сигарет.

– Стоп, – говорит Джи-Ар. – Джейн, может, нам уже достаточно материала?

– Нет. Надо поговорить об этих «жучках».

Мы говорим. Так или иначе я всячески пытаюсь намекнуть, что мы не имеем доказательств того, что Бейкер – непосредственно или косвенно – отвечает за установку подслушивающей аппаратуры. Так посоветовала мне Кэрол, и она считает, что хотя этот репортаж может слегка повредить нашему делу в суде, мы выиграем в общественном мнении. Она посоветовала мне пойти на это.

В заключение Джейн спрашивает:

– Сожалеете ли вы о каких-то своих поступках?

Я без колебаний отвечаю:

– Нет.

Джи-Ар вновь останавливает съемку.

– Вы отлично смотрелись, – говорит мне Джейн. – Спокойно и уверенно.

Я бы не стала употреблять таких слов для описания моего состояния во время разговора со знаменитой телеведущей, под непрерывным обстрелом камер. Я обрела четверть часа обещанной мне славы. И мой интерес к ней остынет, как только пройдет передача. Как пришла, так и уйдет.

После отъезда «Горячей линии» я звоню маме, чтобы предупредить о моем предстоящем всенародном представлении. Ее нет дома. Глори, глори! Аллилуйя! Зато я беседую с моей тетушкой.

Она взволновалась:

– Я запишу передачу на видео. Во что ты была одета?

Я описываю ей мое синее матросское платье для беременных.

– Я уверена, ты чудесно выглядела. Да, забыла сказать тебе. Я сшила для малышки стеганое одеяльце. Вышила крестиком азбуку и плюшевого медвежонка. По трафарету, конечно, из швейного набора.

Пока я болтаю с тетей Энн, Питер целует меня в щеку, вложив мне в руку записку, нацарапанную на обратной стороне старого счета. Он написал на том, что попалось под руку, забыв, что около Гарфилда лежит специальный блокнот. Я читаю: «До скорого, я ухожу обратно на работу», слушая, как тетушка Энн рассказывает о том, что все еще учит мою мать легче относиться к жизни.

Вдохновившись разговором с тетей, я набираю номер Джилл. Она отвечает.

– Наконец-то я поймала тебя, – говорю я.

– У меня осталось странное чувство после разговора с тобой, – отвечает она.

– И поэтому ты избегала меня. – Молчание подтвердило, что я права. – Что больше всего расстроило тебя? – спрашиваю я.

– Моя сестра нарушила брачный обет.

Молодец Джилл, думаю я. Ей всегда было трудно честно высказать свои мысли. Так же как и мне. Став взрослыми, мы вновь вернулись в общении к манере, установившейся в дни нашего детства. Она по-прежнему трудно отходит от обиды или злости, медленно и постепенно освобождаясь от нее. Иногда это ее состояние настолько затягивается, что я сама успеваю опять начать злиться.

Может, пора попробовать расставить все точки над «i». Если уж мама, по сравнению с которой твердыня Гибралтара выглядит хрупкой, пытается, то мы с Джилл просто должны договориться.

– Тебе не кажется, – спрашиваю я, – что вся наша проблема заключается в тайной зависти?

– С чего это мне тебе завидовать? – спрашивает она, но голос ее становится тише.

– Может, ты завидуешь моей независимости. А я завидую твоей внешности.

– Ты завидуешь мне? – Ее удивление еще яснее дает мне понять, насколько мы вновь прикипели к нашим детским ролям, так же как и избранным вариантам поведения. Правда, я попыталась расширить мои возможности.

– Об этом стоит подумать, – говорит она. Наш разговор звучит уже менее напряженно, чем в начале.

Я спрашиваю, как ее дела с Гарри.

– Получше вроде бы, – говорит она. – Он стал больше бывать дома. Верный признак того, что его интерес постепенно затухает, хотя я пока не уверена. – Она перешла на шепот: – Ведь если он и не уйдет от меня на сей раз, то может уйти в следующий.

– Возможно, ты сумеешь подготовиться к этому, – говорю я. – Попробуй преодолеть пассивность и перейти к активным действиям. – Это новая модель поведения для нас обоих.

Я предупреждаю ее об интервью в «Горячей линии».

Она стонет.

– Не волнуйся. Я не показывала твои детские фотографии. Никто даже не догадывается, что мы родственники, – успокаиваю я Джилл.

Мы вешаем трубки после одного из редких, самых значимых разговоров за всю нашу жизнь. Канал связи больше не заперт посредством автоответчика.