– У вас была драка? – спросила Эвелин. – Что здесь было?

– Не знаю. Я не помню. – Нат не знал, он ли разгромил квартиру, или это сделала его девица, или они сделали это вдвоем. Он удивлялся тому чудовищу, которое, оказывается, сидело внутри него. Непонятно, как это чудовище могло находиться там без его ведома и не подчиняться ему. Он сам себя пугал.

Была половина девятого вечера, и Эвелин приготовила омлет и поджарила тосты. Нат запил все это двумя бутылками кока-колы. Они ужинали в спальне, прямо с подносов.

– Я ужасно надрался…

– А потом еще добавил?

Нат кивнул.

– Я ничего не помню. Я просто отключился. Чувствую себя ужасно.

– Похмелье? – Эвелин разрывалась между жалостью и гневом.

– Хуже, – сказал Нат. – Чувство вины. Сожаления. Не знаю, зачем я это сделал. Все это.

– Мог бы пойти с ней в номера. Я попросила бы тебя не приводить в мой дом своих шлюх.

– Эвелин, это было всего один раз. Одна ночь. Ведь это ничего не значит.

– Для меня это много значит. – Эвелин знала или, по крайней мере, догадывалась, что Нат погуливает на стороне на протяжении уже многих лет. Так делали все их знакомые. И пока он не выставляет неверность напоказ, она могла делать вид, что ничего не происходит или что это мало ее трогает.

– Это больше не повторится, – сказал Нат. – То есть…

– Что – это? Ты больше не будешь ходить по девочкам или ты не будешь их водить сюда?

Нат посмотрел на нее.

– Не мучай меня, Эвелин. Я и без тебя сам себя мучаю.

Большую часть воскресного дня Нат провалялся в постели, просыпаясь только, чтобы съесть мороженого и выпить содовой. К вечеру он встал и посмотрел половину трансляции бейсбольного матча, а в понедельник утром объявил, что уже чувствует себя почти как человек.

– Почему бы тебе не провести эту неделю в Нэнтаккете?

Это был шантаж, но с благородной целью. Для Эвелин это был способ вернуть себе расположение Ната, а для Ната – искупить свою вину. Эвелин спасала свою гордость, а Нат покаянием покупал ее прощение. И никто из них не задумался, что гордость – это всего лишь косметика для чувств, а прощение не имеет цены.

Нат позвонил на работу и сказал, что берет неделю отпуска. Эвелин позвонила в ремонтное бюро и сделала заказ на оклейку стен в ванной и новую дверь в душ. Она дала привратнику запасные ключи и велела ему впустить рабочих в квартиру 3-Б.

Она была рада, что ей не придется присутствовать, когда они прочтут на бело-розовой стене надпись: «Пошел ты…»

На следующий год Эвелин вдруг прозрела и обнаружила, что осталась одна.

Вот уже год, как Джой жила отдельно, а мать Эвелин переехала в Форт-Лодердейл, где она коротала время за йогой и игрой в канасту. Нат воздвиг между собой и женой баррикаду безразличия. В холодильнике он всегда держал бутылку «Дюара» и каждый вечер, вернувшись с работы, усаживался в кресло с номером «Пост», потягивая виски – и так до самого ужина. После ужина он возобновлял это занятие, пока не валился с ног.

Он не ругался с Эвелин, не оскорблял ее, ни в чем не обвинял. Он вообще ее не замечал.

У Эвелин накопилась масса вопросов, которые ей хотелось бы с ним обсудить, но она боялась даже заикнуться: тут был и противозачаточный колпачок, и Джой, и неумеренное пьянство Ната, их семья, их не существующая более половая жизнь, ее желание помочь ему, их будущее, их прошлое. Тысяча разных вопросов крутилась у Эвелин в мозгу, и каждый из них походил на мину, которая взорвется, едва она шагнет за колючую проволоку.

Время от времени Нат разражался полупьяным монологом о том, какой он все-таки неудачник. По его словам выходило, что ему не удалось в жизни ничего – ни сама жизнь, ни его бизнес. И вот ему уже за пятьдесят, и вся его дерьмовая жизнь пошла псу под хвост.

Эвелин пыталась доказать ему, что он не прав. Она объясняла ему, какого успеха он достиг, как много денег сумел заработать, и как она все еще любит его и нуждается в нем, и как Джой его обожает и прямо ловит каждое его слово. Она сказала ему, что у него есть все: мозги и здоровье, достаточное состояние, чтобы заниматься тем, чем он хочет, хорошая внешность, чувство юмора и обаяние.

В ответ Нат обзывал ее мешком с дерьмом.

Эвелин жалела, что ей не с кем поговорить. С дочерью она виделась редко, а когда виделась, то та не скрывала своего презрительного отношения к ней. Эвелин вспоминала наставление своей матери: на зло всегда отвечай добром.

Раньше Эвелин как-то не замечала, что у нее нет друзей: ей некогда было это замечать, она занималась домом, воспитывала дочь, заботилась о муже. Конечно, у нее были знакомые женщины, но все они были точь-в-точь как она сама – жены и матери. Она задавала себе вопрос, сталкиваются ли они с теми же проблемами, что и она, и как они их для себя решают. Спросить она не решалась, ибо женщины ее поколения были воспитаны так, что не обсуждали личные дела. Эвелин была жертвой заговора молчания, который существовал вокруг нее и держал ее в одиночестве.

Семидесятый год перетек в семьдесят первый, и Эвелин решила не открывать этим летом дом в Нэнтаккете, хотя она сама не могла объяснить почему – разве что из-за безотчетного страха. Джой отправлялась с приятелем в Европу, и Эвелин объявила Нату, что намерена провести лето в городе, дабы составить ему компанию.

Нат ответил, что ему все равно.

Впереди их подстерегали, словно туманные горные перевалы, две даты, которые еще предстояло пережить: их серебряная свадьба и очередной день рождения Ната. Сознательно и подсознательно Эвелин вся внутренне подобралась. Она до сих пор не смогла примириться с неистовством, которым был отмечен прошлый день рождения Ната, и она так ни разу и не объяснилась с ним по поводу его поступка: ей было слишком страшно. Теперь, когда предстояли еще две вехи, Эвелин ожидала худшего, хотя ее воображение отказывалось рисовать нечто более ужасное, чем то, что она пережила годом раньше. Она опасалась устраивать какие бы то ни было пышные чествования и терпеливо ожидала сигнала от Ната. А он оставался непривычно спокоен, и, когда подошел их юбилей, в преддверии которого она вся внутренне сжалась, настоящим сюрпризом для нее стал подарок Ната.

Из Копенгагена позвонила Джой и поздравила их с серебряной свадьбой, а вечером они отправились вдвоем поужинать в «Кот баск». Пока они потягивали коктейль, Нат достал из кармана коробочку и протянул ее Эвелин. Это был отшлифованный изумрудный кабошон в пять каратов в обрамлении крупных бриллиантов.

– Не надо было, что ты…

– Ты не помнишь? Я обещал, что подарю тебе кольцо с бриллиантами.

Эвелин помнила то обещание. Нат дал его сразу после их помолвки. Они сидели на диване в гостиной дома ее родителей… С трудом верилось, что минуло уже двадцать пять лет.

– Только я подумал, что к зеленым глазам больше подходят изумруды, чем бриллианты. Я обещал бриллиант, но пришел к выводу, что изумруд будет лучше, поэтому я решил выкрутиться и купил тебе и то и другое.

Эвелин надела кольцо на палец. Оно было очень тяжелое, и, глядя на него, она с грустью заметила, как сильно постарели ее руки за двадцать пять лет. Эти выпирающие жилы на тыльных сторонах ладоней… И большие темные веснушки… Эвелин чувствовала обиду на время, сделавшее ее руки такими некрасивыми.

– Спасибо, – сказала она. И повторилась: – Не нужно было.

– Ты это заслужила, – ответил Нат. – Тем, что терпишь меня.

Лицо его дрогнуло. И это искупало его вину перед ней больше, чем все слова и поступки, и на какое-то мучительное мгновение перед внутренним взором Эвелин возник тот неуверенный в себе мальчик, которым она увлеклась много лет назад. От воспоминания на глаза ей навернулись слезы, зеленый камень замерцал и расплылся. Даже Нат выглядел растроганным, хотя обычно он не выказывал своих чувств. Оба долго молчали; в тот вечер, впервые после длительного перерыва, они заснули в объятиях друг друга.