В годы послевоенного общедемократического подъема этот скепсис и фатализм был потеснен в творчестве Моравиа более жизнеутверждающими мотивами. Данью Сопротивлению явился его роман «Чочарка» (1947), где знаменателен образ убитого гитлеровцами антифашиста, интеллигента Микеле (совпадение имен вряд ли случайно). В цикле «Римских рассказов» (1954), написанных под очевидным воздействием эстетики неореализма, появились новые для Моравиа герои — люди из народа, бедняки, труженики, чьи чаяния и стремления, как небо от земли, далеки от равнодушия.

Но когда затем Моравиа снова вернулся к прежнему кругу своих героев — к интеллигентам и к персонажам, для которых, как он однажды выразился, «единственной заботой является их брюхо», то искажение этических норм и человеческих отношений, обусловленное современным буржуазным укладом, некоммуникабельность, аморализм, отчуждение и равнодушие снова представились художнику как нечто неодолимое. Фрейдистские мотивы, пропитывающие последние его романы, ощутимо ослабляют реалистическую убедительность, присущую мастерству Альберто Моравиа. Скептическое отношение к историческому прогрессу, явное нежелание увязать этические проблемы с перспективами революционного процесса современности сужает поле наблюдений писателя, мешает ему видеть других героев, страстных, гневных и настойчивых, которые, разделяя его ненависть к бездушию и приспособленчеству, сейчас борются за уничтожение системы, порождающей мир равнодушных, против которых сам писатель всю жизнь боролся своим пером,

З. Потапова

Вошла Карла. Она была в шерстяном коричневом платьице, таком коротком, что стоило ей потянуться, чтобы закрыть дверь, как стали видны резинки чулок. Но она этого даже не почувствовала и осторожно, неуверенно, глядя прямо перед собой, направилась к столику, покачивая бедрами. В полутемной мрачной гостиной горела только одна лампа, освещавшая колени Лео, который удобно устроился на диване.

— Мама одевается, — сказала Карла, подойдя поближе. — Она спустится немного позже.

— Подождем ее вместе, — сказал Лео, наклонившись вперед. — Иди сюда, Карла, садись рядом.

Но Карла словно не слышала. Она стояла у столика с лампой и, не сводя глаз с отбрасываемого абажуром круга света, в котором рельефно выделялись, сверкая всеми красками, безделушки и флакончики, тыкала пальцем в голову фарфорового китайского ослика. Ослик вез тяжелую поклажу: между двух корзин восседал толстый крестьянин в запахнутом на животе цветастом кимоно — эдакий деревенский Будда. Голова ослика раскачивалась вниз и вверх, и Карла, опустив глаза и сжав губы, казалось, вся сосредоточилась на этой детской забаве.

— Останешься с нами ужинать? — спросила она наконец, не подымая головы.

— Конечно, — ответил Лео и закурил сигарету. — Тебе это неприятно?

Откинувшись на спинку дивана, он с жадностью разглядывал девушку: полные икры, втянутый живот, темную ложбинку между большими грудями, узкие запястья слабых рук и круглую голову, непомерно большую для тонкой шеи.

«Какая аппетитная девочка! — подумал он. — Какая аппетитная!» Вожделение, точно дремавшее до времени, пробудилось в нем — кровь прилила к щекам, он готов был закричать от страстного желания. Карла снова качнула голову ослика.

— Ты заметил, как нервничала мама за чаем? Все только на нас и смотрели.

— Это ее дело, — сказал Лео. Он наклонился и будто невзначай приподнял край ее платья. — Знаешь, Карла, а ведь у тебя красивые ноги, — сказал он и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, но ничего не получилось. Лицо оставалось глупым и фальшивым. Карла нимало не смутилась, а лишь молча одернула подол.

— Мама без конца тебя ревнует, — сказала она, взглянув на Лео. — Из-за этого жизнь в доме стала просто невыносимой.

Лео пожал плечами, словно желая сказать: «Я-то что могу поделать». Он вновь откинулся на спинку дивана и положил ногу на ногу.

— Последуй моему примеру, — флегматично сказал он. — Едва начинается буря, я умолкаю. Потом буря стихает, и все кончается миром.

— Для тебя, — глухим голосом проговорила Карла, так, точно слова Лео зажгли в ней давнюю, слепую ярость. — Для тебя кончается миром… А для нас с Микеле… для меня? — дрожащими губами повторила она, прижимая руку к груди. — Я живу с ней, и для меня ничего не кончается. — Глаза ее гневно блестели. На миг она умолкла. Затем досадливо продолжала тем же тихим, дрожащим от обиды голосом, словно иностранка, растягивая слова. — Если б ты знал, как меня угнетает эта жалкая, серая жизнь! И так день за днем, день за днем!

Ей показалось, что из погруженной в полутьму гостиной прихлынула к груди волна безнадежного отчаянья, черная, без единой светлой полоски пены, и тут же исчезла. Карла осталась стоять у столика, устремив взгляд в пустоту и задыхаясь от бессильной обиды.

Они посмотрели друг на друга. «Ого, — подумал Лео, слегка растерявшись от этой вспышки ярости, — дело принимает серьезный оборот». Он протянул ей коробку сигарет.

— Хочешь? — ласково предложил он. Карла взяла сигарету, закурила и шагнула к нему, вся окутанная дымом.

— Значит, — сказал он, взглянув на нее снизу вверх, — тебе совсем невмоготу?

Она кивнула, немного смутившись оттого, что разговор стал слишком доверительным.

— Тогда, — протянул он, — знаешь, что делают, если становится невмоготу? Меняют свою жизнь.

— В конце концов так я и сделаю, — решительно сказала она, но ей самой показалось, будто она разыгрывает жалкую комедию.

«Неужели отчаянье рано или поздно приведет меня в объятия этого человека?» Она взглянула на Лео — не хуже и не лучше других, скорее даже лучше. Есть что-то роковое в том, что он десять лет ждал, пока она созреет, и вот теперь, в этой темной гостиной, пытается ее соблазнить.

— Измени свою жизнь, — повторил он. — Сойдись со мной.

Она покачала головой.

— Ты с ума сошел!

— Вовсе нет!

Он чуть нагнулся и схватил ее за подол платья.

— Бросим твою мамочку. Пошлем ее ко всем чертям. У тебя будет все, что ты пожелаешь, Карла. — Он тянул ее за платье, его горячечный взгляд метался с растерянного, испуганного лица девушки на обнажившуюся из-под юбки полоску белой кожи.

«Увезти к себе домой и там овладеть ею». У него перехватило дыхание.

— Все, что пожелаешь… Платья, много платьев. Мы отправимся путешествовать… вместе… Такая красивая девушка, и должна жить в нужде?! Где же тут справедливость?! Сойдись со мной, Карла.

— Но это невозможно, — лепетала она, безуспешно пытаясь высвободить край платья. — Мама… Нет, невозможно.

— Бросим ее, — повторил Лео, обняв Карлу за талию. — Пошлем ее к дьяволу, хватит ей командовать… Ты переедешь ко мне, слышишь? Будешь жить со мной, с твоим настоящим другом, единственным, кто тебя понимает и знает, о чем ты мечтаешь.

Он крепче прижал ее к себе, хоть она и отбивалась испуганно. Точно молнии в грозовом небе, вспыхивали похотливые мысли. «Завлечь бы ее к себе, там бы я ей показал, о чем она мечтает».

Он взглянул на ее растерянное лицо и, чтобы окончательно убедить ее, прошептал как можно нежнее:

— Карла, любовь моя…

Она снова попыталась оттолкнуть его, но уже менее решительно, чем прежде, почти покоряясь неизбежному. Да и почему она должна его отвергнуть? Ведь этот добродетельный поступок опять отдал бы ее во власть скуки, вызывающих отвращение условностей и жалких привычек. К тому же из-за страсти к самоуничижению ей вдруг показалось, что это почти семейное любовное приключение будет единственным эпилогом, достойным ее прежней жизни. И потом, это хоть как-то изменит ее жизнь и ее самое. Она смотрела на лицо Лео, жадно тянувшегося к ней. «Покончить со всем разом, — подумала она, — погубить себя», — и наклонила голову, точно готовясь броситься в омут.

— Оставь меня, — умоляюще прошептала она и снова попыталась высвободиться. У нее мелькнула мысль: «Сначала отвергну его, потом уступлю». Хотя и сама толком не знала, для чего ей это. Возможно, чтобы у нее осталось время обдумать, какие опасности ее подстерегают, а может, просто из запоздалой стыдливости. Однако она напрасно старалась разжать его руки. Нетвердым, тихим, жалобным голосом она торопливо повторяла: