— Молодец, почти так. И пока его будут искать, мы тоже найдем себе дело. С завтрашнего дня.

— Надо показать фотокарточки Анастасии Павловне, — подсказал я.

— Нет, ты все-таки станешь у меня настоящим следователем, — снова пошутил Евгений.

Анастасии Павловне Сормовой Евгений предложил для опознания четыре фотокарточки. Две, сделанные фотороботом со слов Ирины Гай, и две, на которых были другие люди.

Старушка долго, с пристрастием разглядывала каждую. Через очки и без них, на расстоянии вытянутой руки и совсем близко, прищуривая глаза и широко раскрывая их. Крутила портреты так и эдак и наконец сказала:

— Вот этот. Вроде и похож и не похож, — кивнула на портрет воображаемого шантажиста без усов. — Вроде он.

Евгению это, я видел, не понравилось, и он сказал старушке:

— Нет, так нельзя, Анастасия Павловна. Нам надо знать наверняка: похож или не похож, он или не он.

Старушка пожевала сухими губами, глянула на нас обоих по очереди поверх очков.

— Вот если бы вы привели его живого, я бы сразу сказала.

— А вы присмотритесь еще раз повнимательней, напрягите память, — вежливо попросил Евгений.

Анастасия Павловна сняла очки, протерла стекла и снова взяла фотокарточки в руки.

Мы с Евгением молча следили за ней и ждали, что она скажет на этот раз. Если снова ответит так двухзначно, значит, поиски шантажиста усложнятся. А впрочем, подумал я, старушка могла уже и забыть, ведь видела его давно.

На этот раз она рассматривала фотокарточки дольше. Закрывала на портретах ладонью то лоб, то бороду, то глаза и что-то шептала про себя.

Наконец положила портреты на стол.

— Все-таки этого я видела. Он приходил ко мне за адресом Виталия. Только лоб у него немного больше и более выпуклый, и эти, как их, виски немного длинней. На уровне мочки уха, — показала.

— Бакенбарды, — поправил ее Евгений.

— Пусть будет и так, — согласилась Анастасия Павловна. И прибавила: — Но когда найдете его, обязательно покажите мне. Я ему в глаза скажу, кто он.

— Конечно, покажем, а как же, — пообещал Евгений и вновь обратился к ней: — Анастасия Павловна, не смогли бы вы сейчас поехать с нами в милицию? Там есть художник, он с вашего рассказа подправит портрет этого гражданина, — показал на фотокарточку. — Сделает его таким, как вы сейчас рассказали, и это облегчит нам дальнейшие поиски. Займет это немного времени, и домой вас привезут машиной.

Старушка не надеялась на такой поворот дела и сперва замялась, а потом подумала-подумала и согласилась.

— Ладно, поеду, вот только переоденусь.

Мы подождали ее на улице и минут через десять были в городском управлении.

Работа по усовершенствованию портрета ловкого одессита и правда длилась недолго. Художник-портретист по рассказу Анастасии Павловны дорисовал ему бакенбарды, сделал более высоким и выпуклым лоб. И еще старушка припомнила, что у него были неодинаковые брови. Левая как-то больше выгибалась, чем правая.

— Вот теперь совсем похож, — заверила старушка. — Как живой. Теперь уж найдете обязательно.

Но словно сглазила. Прошел день, второй, третий, пятый. Одесская милиция молчала.

Прошла еще неделя. Никаких сигналов.

Евгений собрался ехать в Киев, где его ждало завершение дела Ирины Гай.

Я поинтересовался, как же оно будет завершено, если не нашли главного виновника этого дела.

— А его будут судить отдельно, — ответил Евгений. — С Ириной же все ясно. Или найдем проходимца-одессита сегодня, или через год — все равно она виновата, украла государственные деньги.

— Но при каких обстоятельствах, — вырвалось у меня.

— Закон есть закон, друг мой, — развел руками Евгений. — Он для всех одинаков. А определить меру наказания согласно ему уже дело народного суда.

Я это знал и сам, но мне было жаль женщину, которая должна была предстать перед судом из-за какого-то проходимца, совершив такой благородный поступок, защищая свое доброе имя, своих ставших родными детей.

Евгений уехал, а я остался еще на несколько дней. Планировал хотя бы немного наверстать упущенное, потрудиться, но работа почему-то не шла, и я больше пропадал на пляже, отлеживался на песке, подолгу плавал в море. И все это время думал, не нашли ли еще того «гражданина», который потерял совесть и честь, человеческое достоинство, который спекулировал на чужом горе.

Наверное, именно это настроение и выбило меня из рабочего ритма.

По договоренности с сотрудниками городского управления внутренних дел, которые занимались поисками шантажиста, я каждый вечер звонил им по телефону, спрашивал — как? — и каждый раз они отвечали мне так же коротко: «Не нашли».

Однако я верил, что его все-таки найдут, и с надеждой в душе и незаконченной рукописью этой повести в чемодане тоже поехал домой.

Недели через три после моего возвращения из Одессы в народном суде заслушивалось дело Ирины Гай. По ее просьбе было оно закрытым, но Евгений переговорил с Гай, и она дала согласие на мое присутствие в зале. Вот тогда я впервые и увидел ее. Как и рассказывал Евгений, была она женщиной красивой. Особенно поражали глаза. Большие, карие, они хотя и таили в себе печаль, но больше излучали искренность и теплоту, доверие и расположение.

Мы сидели с Евгением за небольшим столиком, недалеко от адвоката, и внимательно следили за подсудимой. Вела она себя спокойно, отвечала на вопросы судьи, народных заседателей, прокурора и адвоката конкретно, исчерпывающе. Когда же судья предоставил ей последнее слово, Гай, видно было, немного заволновалась. Хрустнула пальцами рук, закусила нижнюю губу, но, взглянув в нашу сторону, вернее, на Евгения, успокоилась и обратилась к суду:

— Свою вину я полностью признаю. То, что взяла государственные деньги — преступление, которое я глубоко осознаю и готова понести за него наказание. Если суд учтет те обстоятельства, в какие я попала, когда решилась на это преступление, — буду ему сердечно признательна. И еще раз прошу — позаботьтесь о том, чтобы дети и дальше считали нас с Виталием, — взглянула на мужа, что одиноко сидел на стуле в пустом первом ряду, — своими родителями. — Тяжело вздохнула и села. Наверное, боялась расплакаться.

И все же расплакалась. После того, как судья зачитал приговор. А приговор был таким: учитывая чистосердечное признание Гай Ирины Степановны, то, что она совершила преступление впервые в жизни и раскаялась, определить ей меру наказания — полтора года лишения свободы с отбытием срока в колонии общего режима.

Виталий Иванович Гай стал утешать жену:

— Не плачь, Ирочка, не плачь. Не надо. Все будет хорошо, все будет хорошо. Не плачь…

Их слезы, наверное, были слезами горя и радости. Горя, потому что должны расстаться на полтора года, а радости — что суд, взвесив все «за» и «против» в деле Ирины, в какой-то степени защитил ее женские, материнские чувства.

Глядя на этих двух симпатичных, уже немолодых людей, что, не стыдясь, плакали на глазах у членов суда, прокурора, адвоката, нас с Евгением, я искренне, по-человечески позавидовал им. Они влюбленно смотрели друг другу в глаза, утешали друг друга, верили друг другу.

В те волнующие минуты вспомнился мне рассказ Евгения, когда он после проверки последнего показания Гай решил, с ее согласия, сообщить все Виталию Ивановичу. Вызвал к себе и в ее присутствии рассказал. С подробностями, все как было. И подтвердил собранными доказательствами.

Муж выслушал следователя внимательно и, взволнованный, повернулся к молчаливой, не менее взволнованной жене.

— Это все правда, Ира?

— Правда, Витя, — всхлипнула она.

Виталий Иванович бросился к жене, обняв, стал целовать лоб, лицо.

— Ирочка моя, Ирочка, — шептал. — Какое же ты у меня неразумное дитя! Боялась… Да я тебя никогда, слышишь, никогда не разлюблю и не брошу…

Евгений говорил, что эта сцена взволновала, растрогала его до глубины души.