— Куда вы дели нож, купленный в Карелии за тридцатку у охотника?

«Она все знает», — подумал Павел и сунул руку в пустой карман пиджака.

— Ножик я потерял.

— Где? Когда?

— Наверное, в Синевце, по дороге из ресторана на вокзал. Я пьяный был. Не помню. А может, забыл на столе — бутылку им открывал…

— Это ваш?

Увидев финку, Кривенко опустил руки на колени и застыл. Потом, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Похож. Но на моем рукоятка была другая — больше светлой пластмассы.

— Так вы где-то забыли или потеряли свой нож?

— Не знаю… Он исчез…

В хрупкой тишине ровно жужжал магнитофон, наматывая на катушку ленту, фиксируя каждое слово, каждый шелест листа. Но не было пока весомых доказательств, которые помогли бы раскрыть преступление.

— Вас, Павел, видели в Синевце семнадцатого октября, когда был ранен Балагур…

— Не отрицаю. Был!..

— Прохаживались возле дома Ирины?

— Прошел мимо.

— И стояли?

— На миг остановился. Что же тут такого?

— Скажите, с кем встретились и о чем говорили?

Кривенко взялся рукой за подбородок, делая вид, что вспоминает близкий и одновременно такой далекий вечер. А Кушнирчук была уверена: Федор Шапка встретил в Синевце возле дома Ирины именно Павла Кривенко и разговаривал с ним.

— Я не припоминаю.

«Придется вызвать Федора Шапку на очную ставку», — подумала Наталья Филипповна.

— Во двор заходили? — спросила она.

— Там толпились люди, стоял милицейский автомобиль. Я понял: что-то случилось. И пошел себе.

— Куда?

— В ресторан.

— С какой целью посылали официанта к Ирине?

— Хотелось знать детально, что стряслось.

— И в больницу звонили, спрашивали о здоровье Балагура.

«Ей и это известно».

— Мне ответили, что еще идет операция.

Кривенко рассказал о своем пребывании в ресторане, пересказал уже известный Наталье Филипповне разговор с Дюлой Балогом, описал ужин и проводы на вокзал.

— Если я сказал что-нибудь не так, то только потому, что глотнул лишнего, позабылось…

— Вы неуверенно говорили о ноже, и я не пойму, потеряли нож в ресторане или у вас его украли?.. Не сразу сказали, что стояли недалеко от места пре, — ступления. Не по собственной инициативе сознались, как посылали Дюлу Балога к Ирине… Кстати, с какой целью вы ехали к Ирине?

Кривенко изо всех сил старался изобразить на заросшем лице милую улыбку, но получился оскал.

— Не могу без нее жить…

И в тоне, каким он это сказал, чувствовалась фальшь. Не сумел Кривенко утаить и свою ненависть к Балагуру. Особенно это было заметно, когда рассказывал, как Дмитрий хотел убить его. Но пока что каждое его слово требовало тщательной проверки.

Под вечер прокурор познакомился с материалами следствия, допросил Кривенко и распорядился взять его под стражу и поместить в следственный изолятор.

На обшарпанных нарах Павел обхватил голову руками, уперся локтями в колени. «Дремлет», — подумал дежурный, закрывая маленькое окошко на обитой жестью двери. Но дремота обходила Павла — мысли роились и жалили, как пчелы. Зачем нужно было, вернувшись из Синевца, задерживаться у Дуськи? Почему сразу не убежал от Пасульского? Была же возможность! Еще там, в колхозе, когда вызвали в контору. «Ты баклуши бьешь, а нам лесоматериалы нужны!» Он спокойно ответил: «В назначенное время лес будет тут». Вошел Пасульский: «О! На ловца и зверь бежит!» И при всех сказал, будто Ирина требует алименты на дочь и придется Павлу ехать в Синевец.

«Если б я знал, Павел, — сказал председатель, — что ты уклоняешься от уплаты алиментов, я бы тебя на работу не взял».

Павел пропустил это мимо ушей. Спросил Пасульского: «Разве у Ирины есть претензии?» — «А ты считаешь, я на прогулку приехал?» Председатель добавил: «Любишь, Павел, смородину — люби и оскомину. Поезжай, утряси, что нужно, и возвращайся».

Пока Павел собирался в дорогу, Пасульский ждал в конторе. «Вот когда нужно было бежать!» — горевал теперь он. Не сообразил. Почему? Не испугался вызова в Синевец, даже обрадовался: «Ирину увижу, поговорю с ней… Я и без суда согласен платить. Мы договоримся…»

Не испугала его и мысль о сгинувших по его вине колхозных конях. «Рассчитаюсь!» Достал из-под обивки диван-кровати спрятанные там деньги, сунул в карман — пригодятся. До самого Синевца пытался угадать, как встретит его Ирина. «Денег не пожалею. И сверчку этому, Митьке, трояк на конфеты кину… Ирина подобреет…»

И ни о чем другом не думал. С верхней полки смотрел в окно вагона. Перед глазами плыли знакомые места, и чем ближе был Синевец, тем чаще билось сердце.

Пасульский закрыл журнал «Украина», вытащил бумаги из планшетки. А на Павла вдруг нашло: «Все. Пропал! Засудят… Я крал деньги…»

Не спеша спустился вниз. Брился, умывался, а в голове крутилось: «Лейтенант меня в тюрьму упечет… Не алименты, не дохлые кони причиной тому, что приехал за мной. Нужно спасаться. Бежать!»

Из вагона выходил настороженный. «Если посадят в машину, удрать не удастся». На привокзальной площади участковый инспектор поискал кого-то взглядом. Он даже остановился перед черной «Волгой». В ней не было шофера. Пасульский махнул рукой: «Пошли».

Вокзал остался позади, а Павлу все не верилось, что идут пешком. На тихой, темной улице он опомнился, метнулся было в ближайший подъезд, но лейтенант схватил его за воротник: «Стой!» Павел резким движением выхватил из кармана бритву (спрятал, когда брился), махнул Пасульскому по глазам и бросился бежать.

Участковый инспектор скорчился, застонал, стал хватать воздух широко открытым ртом.

Кривенко бежал к речке через широкий двор, заставленный полными и пустыми бочками. Всполошил ленивого пса, который вылез из темного угла. И сам испугался. На мгновение остановился. Опять побежал. Внизу шумела вода, шелестели вербовые кусты. «Туда. Скорее туда!» И тут раздался выстрел и крик: «Стой!»

Залаяли собаки. На выстрел прибежал патрульный милиционер…

«За что вы так жестоко обошлись с Пасульским?» — хмурилась Кушнирчук на допросе.

«Чтобы убежать!»

«От наказания не убежите. Придется ответить за телесные повреждения, причиненные представителю власти. Статью Уголовного кодекса я вам читала, с выводами медицинской экспертизы познакомила. Итак, признаете вину?»

«Частично…»

«Почему не полностью?»

«Если бы Пасульский не схватил меня, дал убежать, я бы его не тронул».

«Лейтенант исполнял служебный долг, а вы проявили дикую жестокость. Как оцениваете свой поступок?»

«Никак. И человек может стать зверем, чтобы выжить».

«Смертельная опасность вам не угрожала даже в такой мере, как тогда, когда Пасульский вас, маленького мальчика, снял с парома. Так вы его отблагодарили?»

Кривенко постучал кулаком по колену.

«Меня Пасульский спас, а отца застрелил».

«Экспертизой доказано, что ваш отец застрелился сам».

«Ваша экспертиза вам и служит».

«Эксперты служат закону и отвечают за свои выводы».

Кривенко сощурился.

«Я в это не верю».

«Дело ваше, — спокойно сказала Наталья Филипповна. — Так вы отрицаете нападение на участкового инспектора Пасульского?»

«Что было, то было, никуда не денешься», — покорно сказал Павел, словно надеялся в покорности найти шансы на спасение. А они, эти куцые шансы, обошли его…

Павел вскочил. Заходил по камере взад-вперед. Отойдет от стены с зарешеченным окошком и шагает к двери — ходить легче, чем лежать.

«Если б не Пасульский, может, и не докопались бы до фиктивных ведомостей. За то, что незаконно начислил и взял себе две тысячи двести рублей, будут судить. Жадность погубила…»

Защитником Павел решил взять знакомого адвоката, который писал запрос в исправительно-трудовую колонию, разыскивая Балагура. Адвокат найдет копию запроса, процитирует и скажет: «Как видите, и тут подсудимый Кривенко проявил человечность, взял на себя заботы по розыску Балагура…»