— Эх, да брось ты! Не усложняй! Какая разница, что будет холостой ход? Важно, чтоб вертелось...

Стояла весна, но пеларгониям пришлось остаться в подвале. Андрия постоянно, может, кто-нибудь сказал бы, что бессмысленно, перемещал горшки вслед за клетчатым квадратиком скудного солнца из зарешеченного окна. По радио звучала музыка. Время от времени приятный женский голос что-то говорил.

— Части. Престо ма нон троппо. Аллегретто...

Все это сопровождал скрипящий звук, доносившийся снаружи. Малыш перед домом катался на велосипеде. Пока еще очень неловко, он только учился, да к тому же и заднее колесо вращалось не совсем правильно, заметно гуляя то влево, то вправо... В проеме окошечка иногда появлялись худые детские коленки.

— Анданте. Адажио...

Все же, думал Андрия Гаврович, сидя в кресле напротив треснувшего зеркала, хорошо бы как-нибудь раз обшарить весь подвал. Найти ту самую гайку.

— Ларго...

Но сейчас нужно опять передвинуть горшки с пеларгониями. Потому что квадратик солнца вот-вот переместится.

Мальчику в начале марта исполнилось шесть лет, его отец приближается к сорока. Оба стоят возле закрытого двустворчатого окна. Сегодня утром кто-то полностью раздвинул льняные занавески. Весна установилась раньше, чем обычно, видимость хорошая, взгляд без помех охватывает и самую дальнюю даль — можно разглядеть даже контуры самолетов, которые совершают налет на окрестности города. Сначала дрожат стекла, предчувствуя звук взрыва за далекими горами, а позже в ясное небо медленно врастает густая крона дыма. Стекла дрожат все чаще, все чаще появляются исполинские деревья, и вскоре уже нельзя понять, что чему предшествует.

— Одна бомба может сделать яму в пятьдесят метров пустоты, — говорит малыш.

— А откуда ты это знаешь? — спрашивает его отец, нарочито строго, а на самом деле недовольный собой из-за того, что телевизор постоянно включен, а домашние уже давно не обращают внимания на то, о чем говорят в присутствии детей.

Сын на мгновение умолкает. Однако, вопреки ожиданию, он не ссылается на программу новостей или разговоры взрослых. Он спокойно и доверчиво продолжает:

— Я играю, что мне сто лет.

— Сто лет?! Правда? Целых сто лет... — теряется отец от неожиданности.

Охотнее всего он бы теперь помолчал или, может быть, засмеялся, но он чувствует, что должен что-нибудь сказать, все что угодно. Может быть, именно поэтому, когда он снова начинает говорить, его слова звучат неубедительно:

— Пятьдесят метров пустоты?! Ты преувеличиваешь, пятьдесят метров — это слишком много...

— Много? — перебивает его мальчик. — А откуда ты знаешь, что это много?

Что дальше? Отец смотрит на сына. Смотрит прямо в его глаза и видит, что малыш не отступит, что он потребует объяснений, откуда он знает, что пятьдесят метров — это много. И сколько это много, а сколько мало? И есть ли разница? Что дальше? Пока сын упорно ждет ответа, отец раскаивается, что вообще позволил начать этот, казалось бы, безобидный разговор, который теперь угрожает перерасти в нечто такое, что превосходит его возможности, независимо от того, что он попытается сказать.

— Откуда? Откуда я знаю? — повторяет мужчина, оказавшийся в крайне затруднительном положении. — Ну... Я просто играю, что мне пять лет.

— Ага... — медленно тянет мальчик.

И прищурившись, с выражением недоверия на лице ожидает, что отец обернет все в шутку, засмеется. Но ничего похожего не происходит. Только продолжается бомбежка, продолжают дрожать стекла, словно вот-вот вылетят. Отступая от окна, подальше в комнату, отец и сын видят, как за далекими горами вырастают и врастают в небо густые кусты дыма. Потом они поворачиваются лицом друг к другу. Оба серьезные, похожие на людей, которые только что обменялись какими-то важными тайнами.

Итак, некоторое время назад в белградском букинистическом магазине, том, что в здании Академии, он считается самым большим, мое внимание непонятно почему привлекло одно давно устаревшее издание «Просветы» — Малая энциклопедия 1959 года. Вокруг стояло множество лакомых для библиофила раритетов, куда как более важные названия, кожаные хребты с золотым тиснением, бронзированные издания конца XIX и начала XX века, литература на иностранных языках, загадочные, так и не разрезанные журналы всевозможных научных обществ, свернутые трубкой карты давно исчезнувших государств и афиши забытых театральных постановок, сентиментальное чтиво наших барышень времен между Первой и Второй войнами, вышедшие из употребления учебники, своды утративших силу законов, всевозможные брошюры, подшивки журналов «Здоровье», «Пограничник», «Зарница», «Союзник» и некоторых других, непонятно каким образом дошедших до наших дней, а кроме того, и более поздние книги, ценные, но, как это у нас бывает, никогда больше не переиздававшиеся. Тем не менее среди всех этих сокровищ моя рука потянулась именно к этим томам, единственным в своем роде по их печальной заурядности, которая к тому же подчеркивалась и ценой, оскорбительно низкой, фактически символической. Ни вид заметно потрепанных матерчатых переплетов, ни инициалы бывшего владельца, Н. Н., ни указывающее на его профессию слово «учитель», которое он дописал после этих двух изящно изогнутых букв, — ничто не обещало хотя бы небольшого приключения, одного из тех, ради которых мы, собственно, и заходим в места, где продают редкие книги.

— Не может быть, это же «Поездки по Сербии» Иоакима Вуйича... — произнес кто-то рядом со мной и быстро выхватил с полки издание Сербского книжного объединения 1901-1902 годов; на месте солидного голубого переплета осталась зиять пустота.

— «Путешествия по Сербии», а не «Поездки», — оборачиваясь, исправил я сухощавого молодого человека, который как раз в этот момент прятал находку под пальто.

— Вы ничего не видели... Мне нужно для дипломной работы... — подмигнул студент, свободной рукой провел по стоящим рядом корешкам, чтобы скрыть прореху, и надменно смерил взглядом предмет моего интереса.

Но все подозрения в заурядности книги улетучились уже на первых же, наобум открытых страницах. Большая часть полей энциклопедии издательства «Просвета» была исписана мельчайшим аккуратным почерком бывшего владельца, в некоторых местах настолько мелким, что требовалась лупа. Дело в том, что этот учитель повсюду, где позволяло место, рядом с тем или иным абзацем добавлял и свои наблюдения, чаще всего авторучкой, то синими, а то черными чернилами, реже красными или зелеными, хотя время от времени использовал и обычный карандаш, причем кое-где, судя по толщине букв, даже толстый, столярный. То там, то здесь оригинальный текст был грубо перечеркнут, иногда подчеркнут. Комментарии иногда обогащали новыми данными биографии тех или иных лиц, иногда уточняли или исправляли приведенные в какой-либо статье цифры, но чаще всего представляли собой страстные возражения против отдельных утверждений составителя энциклопедии. Я был взволнован не меньше, чем историк литературы, которому повезло открыть новое, ранее неизвестное произведение.