Он не спросил где и когда. Сказал, что его зовут Миншолл. Барри Миншолл. И да, все верно, похоже, что наручники принадлежали ему, раз мальчик так сказал своему отцу. Но тут уж ничего не поделаешь, дети вечно воруют по мелочи. На то они и дети, такова их природа. Они пытаются понять, где проходит граница. Без риска ничего не получишь, и поскольку местные копы только отругают мальчишку, если поймают его за подобные дела, то почему бы и не попробовать себя в ловкости рук? О да, он, Барри Миншолл, старается приглядывать за ними, но иногда липкие пальчики все же ухватывают что-нибудь с его витрины, например пару светящихся в темноте наручников. Иногда они бывают слишком шустры, чтобы можно было заметить пропажу.

Барбара слушала, кивала и изо всех сил старалась выглядеть доброжелательно и рассудительно. Но она слышала, что в голосе Барри Миншолла все усиливаются нотки беспокойства, и для нее эти нотки были как запах лисицы для своры гончих. У этого парня ложь сыплется изо рта, носа и ушей, думала она. Он из тех, кто считает себя непревзойденным артистом, но артистов иногда начинает нести.

— Как я помню, у вас есть фургон, — сказала она. — Я видела, как вы разгружали из него коробки некоторое время назад. Если вы не возражаете, я бы хотела взглянуть на него еще раз.

— Зачем?

— Давайте назовем это любопытством.

— По-моему, я не обязан показывать его вам. Во всяком случае, без ордера на обыск.

— Вы правы. Но если мы пойдем таким путем — что, разумеется, решать только вам, — то мне будет страшно интересно, что же такое находится в вашем фургоне, если вы не хотите мне его показывать.

— Я должен проконсультироваться со своим адвокатом.

— Конечно-конечно, консультируйтесь. Я даже дам вам свой мобильник, Барри, минутку.

Она сунула руку в объемистую сумку и принялась энергично там рыться.

— Не надо, у меня есть свой, — сказал Миншолл. — Послушайте, я не могу бросить киоск. Приходите попозже.

— Да зачем же бросать киоск, приятель, — сказала Барбара. — Дайте мне ключи, я сама посмотрю все, что мне нужно.

Он задумался, спрятавшись под темными очками и колпаком из романа Диккенса. Барбара представила, как лихорадочно вертятся колесики в его голове. Миншолл решал, каким путем пойти. Требование ордера на обыск и присутствия адвоката было грамотным и мудрым. Но люди редко поступают в соответствии с доводами разума, если им есть что скрывать и когда копы неожиданно начинают задавать неприятные вопросы и требовать ответы на них. В таких случаях человек чаще всего принимает идиотское решение действовать самостоятельно, на свой страх и риск, надеясь, что ему удастся пережить несколько трудных минут. Он ошибочно полагает, будто бы напротив него стоит инспектор Тупица, обхитрить которого не составит труда. Он думает, что если сразу начнет звать адвоката — как это часто делают в американских полицейских сериалах, — то тем самым навесит на себя табличку с красной буквой «В», что означает «виновен». На самом деле на табличке горела бы буква «У» в смысле «умный». Но под давлением опытного полицейского у человека нет времени все продумать, на что и рассчитывала в данном случае Барбара. Миншолл принял решение.

— Вы напрасно тратите свое время, — сказал он. — И мое, что еще хуже. Но раз вы считаете, что по каким-то причинам это необходимо…

— Поверьте мне, — улыбнулась Барбара. — Ведь из нас двоих именно я присягала служить, защищать и не причинять вреда.

— Ладно. Уговорили. Но вам придется немного подождать, пока я закрываю киоск, на это уйдет несколько минут. А потом я провожу вас к фургону. Надеюсь, вы не спешите.

— Мистер Миншолл, — сказала Барбара, — вам крупно повезло. Потому что как раз сегодня я никуда не спешу.

Когда Линли вернулся в Скотленд-Ярд, он увидел, что пресса уже разбивает лагерь в маленьком парке на углу Виктория-стрит и Бродвея. Там две команды телевизионщиков — различимые по ярким логотипам на машинах и оборудовании — активно сооружали нечто вроде переносного пресс-центра, а под мокрыми деревьями прохаживались журналисты. От своих собратьев по отрасли они заметно отличались манерой одеваться.

Линли с тяжелым сердцем наблюдал за ними. Он не тешил себя надеждой, что пресса прибыла сюда не в связи с убийством шестого подростка. Очередное убийство не могло не вызвать всплеска активности со стороны средств массовой информации. Не оставалось надежд и на то, будто на этот раз они согласятся воспринять и описать события в соответствии с пожеланиями отдела по связям с общественностью.

Он преодолел транспортный затор, вызванный деятельностью телевизионщиков, и затормозил у въезда на подземную парковку. Однако охранник в будке не поднял приветственно руку, как обычно, и не поднял шлагбаум для Линли. Вместо этого он приблизился к «бентли» и подождал, пока Линли опустит водительское окно.

— У меня для вас сообщение, — произнес охранник, наклонившись. — Вам следует незамедлительно пройти в кабинет помощника комиссара. Никуда не заходить, ни с кем не говорить и все такое. Помощник комиссара позвонил лично, дабы не возникло никакого недопонимания. И я должен позвонить ему, как только вы прибудете. Вопрос в следующем: сколько времени вы хотите? Можем назвать какое угодно, только не забудьте, что он просил вас не останавливаться в оперативном центре и не разговаривать с вашими людьми.

— О боже, — помолвил Линли. Подумав секунду, он решил: — Подождите десять минут.

— Договорились.

Охранник отступил, и Линли въехал на территорию Скотленд-Ярда.

Припарковавшись, он не вышел из машины, а потратил полученные десять минут на то, чтобы посидеть с закрытыми глазами, откинувшись на подголовник, в полумраке и тишине подземной стоянки.

Это всегда трудно, думал он. Ты видел уже столько ужасных происшествий и разыгрывающихся после них драм, что в какой-то момент начинаешь верить: они перестали тебя затрагивать, у тебя выработался иммунитет на чужие страдания. И вдруг снова происходит то, что напоминает: ты всего лишь человек, что бы ты о себе ни думал.

Так и случилось, когда он стоял рядом с Максом Бентоном, которому предстояло опознать тело старшего сына. Бентон наотрез отказался от предложенных компромиссов: посмотреть на фотоснимки тела или взглянуть на тело через стеклянную перегородку, с безопасного расстояния, которое скрыло бы отдельные подробности наступления смерти мальчика. Нет, он настоял на том, чтобы увидеть тело, и не сказал определенно, это его сын или нет, до тех пор, пока ему не показали все, через что пришлось пройти Дейви перед смертью.

Только тогда он произнес:

— Значит, он сопротивлялся. Как и должен был. Как я его и учил. Он боролся с этим подонком.

— Это ваш сын, мистер Бентон? — спросил Линли.

Его вопрос был не только обязательной формальностью, но и попыткой избежать взрыва сдерживаемых эмоций (а сдержать их выше человеческих сил), приближение которого он ощущал в человеке, который был рядом.

— Говорил с самого его рождения, что людям нельзя доверять, — ответил Бентон. — Говорил ему с самого рождения, что мир — жестокое место. Но он никогда не хотел слушать меня, нет. И вот что случилось. Вот что. Я хочу, чтобы они пришли сюда, остальные. Я хочу, чтобы они увидели. — Его голос дрожал, но он продолжал: — Мужчина старается изо всех сил, чтобы научить детей, что есть что за порогом дома. Мужчина живет ради того, чтобы внушить им: нужно быть внимательным, нужно быть осторожным, нужно знать, что может произойти… Вот что я говорил ему, нашему Дейви. И никаких нежностей со стороны Бев, потому что они должны быть крепкими, все они. С такой-то внешностью ты должен быть сильным, ты должен знать, должен понимать… Ты должен понимать… Слушай же меня, негодник. Разве ты не видел, что это для твоего же собственного блага… — И он разрыдался, уткнувшись лицом в стену, ударил по стене кулаком и сказал еле слышно, по одному выталкивая слова через сдавливаемое судорожными всхлипами горло: — Будь же ты проклят.