— Да, да. Совершенно верно. Именно так она и заявила: «Или он, или я!» Откуда вы об этом знаете?

— Из третьих уст, — напомнил учитель. — А вы не подумали о том, какая угроза стоит за этой фразой?

— Вероятно, сгоряча решила от меня уйти, — с грустной улыбкой промолвила она. — Ведь все дети мысленно уходят от родителей, чтобы наказать их.

— Я боюсь, что она может сделать что-нибудь и похуже…

Ольга Николаевна побледнела. Затем лицо ее покрылось пятнами, глаза широко раскрылись.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хотел сказать, что она может сделать все, что взбредет ей в голову, особенно в состоянии аффекта.

— Нет, нет… Это было бы ужасно… Я никогда не простила бы себе… Бог с ним, с моим счастьем… — говорила она, быстро шагая по комнате. — Как вы меня напугали! Боже мой!

— Я не хотел пугать вас, Ольга Николаевна. Аня достаточно умна, чтобы не сделать большой глупости, но я хочу вас убедить, что необходимо считаться с ее характером и с ее большой любовью к погибшему отцу.

— Да, да… Это необходимо… это необходимо… — повторяла она, продолжая метаться по комнате. — Но что же мне теперь делать? Я совершенно растерялась. Посоветуйте, Константин Семенович… Вы педагог, учитель. Научите и меня, как я должна поступать.

— Какой же я могу дать совет? Я не знаю ваших отношений с дочерью… Это слишком ответственно и сложно.

— Вы на нее имеете влияние. Она вам доверяет.

— Поговорить с ней я могу и хочу, но, сами посудите, как она отнесется к моим словам. Я посторонний, чужой человек…

— Неправда! Вы не посторонний и не чужой. Вы учитель.

— Знаете что, Ольга Николаевна, «время — лучший судья, а — терпенье — лучший учитель». Это, пожалуй, единственный совет, который я вправе дать.

— Да, да… Надо подождать. Я вам очень благодарна. Страшно подумать, что могло бы случиться…

— Я должен уходить, — сказал он, поднимаясь. Они вышли в прихожую. Ольга Николаевна зажгла свет и с какой-то виноватой теплой улыбкой открыла учителю дверь.

Прошло три дня. Алексеева была молчалива, сосредоточенна, но занималась хорошо. Она исправила отметку по геометрии, получила пятерку по истории, и «тройка воспитателей» успокоилась. Десятиклассницы чувствовали, что у Ани какие-то личные неприятности, но не надоедали ей расспросами. Мало ли с кем и что бывает! Раз она сама не ищет совета и сочувствия подруг, то не к чему навязываться и проявлять любопытство.

И только Надя Ерофеева продолжала волноваться за подругу. Она единственная в классе знала Анину трагедию, знала о решении Ани и со страхом ждала, что вот-вот разразится несчастье. Самое ужасное то, что Надя должна молчать как рыба. Сохранять же такую тайну — невыносимо тяжело. Константин Семенович — единственный человек, которому она доверила ее и с которым могла отвести душу, — всегда был занят и только на другой день после их разговора- мимоходом бросил: «Не волнуйтесь, Надя, все будет хорошо». И больше ничего! Успокоил — нечего сказать!

Каждое утро Надя со страхом заходила за подругой и, видя ее живой и невредимой, — успокаивалась. Большую часть суток они проводили вместе, но, когда расставались, Надя вновь начинала волноваться. Все время ей мерещились всякие ужасы, и она просто не находила себе места.

Все эти дни Аня избегала встречаться с матерью и, если та пыталась с ней заговорить, прикидывалась занятой или усталой.

В субботу, в последнюю перемену, Константин Семенович разыскал Алексееву и попросил ее задержаться после уроков.

Когда верхний этаж опустел, а во втором и первом начала заниматься следующая смена, Константин Семенович пришел в класс с туго набитым портфелем и кипой тетрадей. Здесь его поджидали Аня и Надя.

— Константин Семенович, а мне можно остаться? — попросила Надя. — Мы с ней хотели вместе домой идти…

— Ну что ж, оставайтесь, но делать вам нечего.

— Я так посижу.

Учитель достал несколько листов бумаги, один из них был исписан.

— Аня, я хотел попросить вас переписать план работы на ноябрь, — сказал он. — У вас хороший почерк. В двух экземплярах. Сделаете?

— Пожалуйста!

Аня села за парту, вытащила линейку, вставочку и начала читать план. Ей понравилось поручение и приятно было, что Константин Семенович не ушел, а, подвинув стул к окну, устроился работать.

— Все разбираешь? — шепотом спросила Надя подругу.

— Разбираю. Сиди тихо. Почитай что-нибудь.

— Я химию буду учить.

Некоторое время в классе была полная тишина. Надя сидела над открытым учебником и делала вид, что занимается. Аня разлиновала лист и переписывала план, а Константин Семенович проверял сочинения восьмого класса.

— Сегодня у меня памятный день… — сказал вдруг задумчиво он. — Шесть лет назад, в этот день, я впервые участвовал в бою.

— А очень было страшно, Константин Семенович? — спросила Надя.

— Страшно?.. Это не то слово. До боя на душе было тревожно, а во время боя — не знаю. Что я тогда переживал? — спросил он себя и сейчас же ответил: — Много переживал, но только не страх. Там, где сильный нервный подъем, там, чаще всего, нет места для страха. Я думаю, что страх вызывается воображением, ожиданием… Вам здесь, в Ленинграде, было, вероятно, страшней…

— Ну что вы, Константин Семенович! — беспечно сказала Надя. — Мы здесь так привыкли. На обстрелы даже внимания не обращали!

— Ты не обращала внимания? — насмешливо спросила Аня.

— А что? Мы с мамой ночью даже в убежище не спускались. Она говорила, что все равно не спастись. Будь что будет! Вот когда сирена воет — жуть! Я до сих пор не могу ее слышать. До чего противно она воет, Константин Семенович! Вы не представляете. Хуже всякой бомбы.

— Ваш отец тоже погиб на войне? — спросил учитель.

— Да, — грустно ответила Надя и вздохнула. — Он в самом начале войны погиб. В ополчении.

— А на каком фронте был ваш отец? — обратился Константин Семенович к Ане.

— На Центральном. Он был в инженерно-саперной части. Я правильно говорю?

— Да. Такие части есть.

Минуты три прошли в полном молчании. Перо Ани поскрипывало спокойно, без перерывов.

— В этой войне народ перестрадал столько, что, если бы память удерживала всю остроту переживаний, жизнь, наверно бы, угасла, — прервал тишину, учитель. — Матери потеряли детей, дети отцов, жены мужей, мужья жен и детей, сестры братьев… Представьте себе, что все люди помнили бы свое горе до сегодняшнего дня так же остро, как в первый день… Вот вы потеряли отца. Вспомните, как сильно переживали вы свое горе в первый день. Я нисколько не сомневаюсь, что вы до самой смерти будете помнить об отце, но это не мешает вам сейчас учиться, не мешает радоваться, смеяться… у вас впереди большая перспектива. Жизнь берет свое и побеждает скорбь. Иначе и быть не может: это закон, который никто и никогда не изменит.

— Зачем вы мне это говорите, Константин Семенович? — с удивлением спросила Аня.

— Потому что знаю, как вы любите погибшего отце…

— Да, я очень люблю папу, — произнесла девушка и вздохнула. — Если бы вы знали, Константин Семенович, какой он был замечательный! Вы любите охоту и вообще природу? — неожиданно спросила она.

— Природу да, а охоту нет. Я люблю ловить рыбу на удочку.

— Он тоже был плохой охотник и никогда ничего не убивал, но очень любил бродить по лесу. Он мне рассказывал, что ходит по лесу и поет во весь голос… Ну и, конечно, всех птиц пугает.

Заговорив об отце, Аня оживилась. На щеках появился румянец, глаза заблестели, и вся она как-то выпрямилась.

— Один раз папа принес с охоты две тетерки. Он так интересно рассказывал, как их увидел, как подкрадывался к ним… А потом мама приходит из кухни и говорит: «Какие у нас в советском лесу культурные тетерки живут. Газеты выписывают». — «Как так?» — «Да у них газеты в животе!» Оказывается, он купил их в магазине… Ну и смеялись мы, Константин Семенович!