Как во сне, ее руки скользнули по слегка выступающему животу, по округлостям зада и перешли к внутренней мягкой плоти бедер. Она уже вся дрожала, как в лихорадке, представляя себе большие, темные от загара руки Джейка на своей бледной коже. Понравится ли ему бархатистость ее мягкой теплой кожи? Получит ли он удовольствие, прикасаясь к ней? Будет ли ему…

И тут Тори опомнилась. Что это с ней? О чем она думает? Как позволила таким мыслям прийти к ней в голову? Руки ее прижались к щекам, огорченно запылавшим от стыда за свое поведение. Стыд затопил ее отвращением к себе.

В порыве негодования она заставила себя снова поглядеть в зеркало, стараясь более реалистично увидеть все недостатки и пытаясь удостовериться, что ни один мужчина, и особенно Джекоб, не найдет ничего приятного в ее внешности и что это ее ничуть не огорчает.

– Наверное, вот отчего в монастыре не было зеркал, – сурово пробормотала Тори, – чтобы мы не сталкивались лицом к лицу со своим уродством и недостатками. Мы не будем знать, какими бледными и худыми мы стали, а значит, нас это не станет волновать. И вуали должны, наверное, спрятать от других эти ужасные стрижки, чтобы мы не пугались друг друга, встречаясь в коридорах монастыря или случайно замечая безобразное свое отражение в блестящем донышке кастрюли.

– Ты совсем не безобразна, малышка. Звучный знакомый голос, казалось, отразился от стен комнаты, и Тори, круто обернувшись, увидела в дверях своего сводного брата. Испуганно вскрикнув от унижения, она схватила ночную рубашку, загородилась ею, пряча свое тело от его горящих золотых глаз. Джекоб толчком закрыл за собой дверь, и комната вдруг съежилась от его присутствия, стала мала для них двоих.

– У тебя красивое тело, Тори, а прелести лица могут позавидовать ангелы.

Снова обретя дар речи, Тори ахнула:

– Джекоб! Сколько времени ты здесь стоишь? Его жаркий взгляд пробежал по всему ее телу, и лишь после этого он ответил, лениво растягивая слова:

– Достаточно долго.

– Что… чего ты хочешь? – заикаясь, проговорила она, совершенно растерянная от его оценивающего взгляда и ласкающих интонаций голоса.

– Тебя, – прямо ответил он. – Я хочу тебя, Тори, но не раньше, чем ты тоже меня захочешь. И так же сильно.

– Что ты говоришь, Джекоб, не смей, – ахнула она. Ее начала бить дрожь, пальцы тряслись так сильно, что она едва могла удержать рубашку, которой загораживала свое трепещущее тело от его взгляда. – Пожалуйста! Это грех! Ты об этом не должен даже думать!

Темная бровь поднялась, и он мягко ответил:

– Ангел, почему же не должен? Ты же думала. Я смотрел, как ты касалась себя, думая при этом обо мне. Ты думала о том, что почувствуешь, когда мои руки тронут твое тело.

– Нет! – вскрикнула она. – Нет!

– Да, моя маленькая лгунья. На твоем лице было выражение женщины, мечтающей о прикосновении возлюбленного.

– Ты ошибаешься! Как могу я так думать о тебе? Ты же мой брат, Джекоб! Даже случайная такая мысль – страшный грех.

– Но я не брат тебе, Тори. Так что в этом нет ничего плохого. Между нами нет кровного родства. Нет беды и греха в том, что ты меня хочешь или что я хочу тебя. Нас за это молния не поразит насмерть. И души наши не будут приговорены к адским мукам из-за того, что нас влечет друг к другу.

– Но ты же мой брат, – неуверенно проговорила она. – Я всегда думала о тебе как о своем брате! И всегда буду думать только так.

Он медленно покачал головой.

– Напрасно, любовь моя. Отрицай, сколько хочешь, но мы оба знаем, что это не так, и чем скорее ты признаешь это, тем счастливее будешь. Не ешь себя поедом, дорогая, по поводу такого доброго и естественного чувства, как желание мужчины, особенно если этот мужчина – я. Неожиданно он ухмыльнулся:

– И ради всего святого, не приписывай себе воображаемых грехов. Ты и так за последние пять минут наврала столько, что мать-настоятельница переломала бы себе все руки.

Закрыв глаза, она взмолилась:

– Джекоб, пожалуйста! Ты не прав. Сжалься надо мной. Это безумие, я не хочу это обсуждать дальше. Просто оставь меня в покое.

– Ладно, – легко согласился он. Так легко, что она удивленно открыла глаза. Мы поговорим об этом позднее.

– Нет, не поговорим. Я отказываюсь слушать от тебя еще хоть одно подобное слово.

– Мы поговорим позже, – повторил он. – А пока ложись спать, Тори, и пусть тебе приснится сладкий сон обо мне. – Он положил было руку на ручку двери, но вдруг усмехнулся снова и кивнул в сторону зеркала. – Между прочим, может, ты и прикрыла перед, но передо мной все время было восхитительное зрелище со спины. Очень захватывающее, малышка, и очень отвлекающее от раз говоров!

У Тори даже дыхание перехватило. От его прощальных слов ее обожгло острым стыдом. Сердито вскрикнув, она схватила ближайший предмет – им оказалось лежавшее на туалетном столике ручное зеркало – и швырнула в его темноволосую голову. Зеркало разбилось на мелкие осколки с утешительным грохотом, но, увы, попав не в цель, а в торопливо закрывшуюся дверь. До нее донесся издевательский смех, проскрежетавший как терка по ее взвинченным нервам.

Униженная и разъяренная, Тори в бессильном бешенстве смотрела на кучу острых осколков у двери. Горячие слезы бежали по щекам.

– Будь ты проклят, Джекоб Бэннер! – отчаянно воскликнула она. – Погляди, что ты заставил меня наделать! Как будто у меня и так мало проблем. Теперь у меня будет семь лет невезения!

Тори намеренно игнорировала его. Джейк знал об этом, и какое-то время ситуация его забавляла. Верный признак того, что она им растревожена. Однако по прошествии двух дней веселья у него поубавилось.

Если бы Джейк знал, до какой степени он смутил ее ум и душу, наверняка он чувствовал бы себя гораздо счастливее. Тори совершенно запуталась, и ей не с кем было поделиться, не к кому обратиться за помощью, чтобы разобраться в сумбуре мыслей и чувств. Мать была слишком больна, чтобы обременять ее такими вещами, да и вряд ли Тори сумела бы с ней пооткровенничать.

Она решила на какое-то время выкинуть Джекоба из головы, а это означало по возможности держаться от него подальше. В течение дня, а часто и вечерами, она сидела с матерью, почти не видя его, встречаясь лишь за трапезой. Тогда она только отвечала, если к ней обращались, и отчаянно старалась не поднимать глаз от тарелки. Казалось, каждый раз, когда она осмеливалась на него взглянуть, золотые его глаза отвечали ей понимающим мужским смехом. Большей частью ей удавалось не обращать внимания на его подначки и уколы и побыстрее уединяться в своей комнате или у матери.

Но все-таки они жили в одном доме, и иной раз приходилось на него натыкаться. При этом сердце ее подскакивало к горлу, а пульс начинал стучать, как военный барабан. Первым чувством, охватившим ее тогда, был гнев, и он очень помог ей встретиться с Джекобом на следующее утро, но вскоре отступил перед переполнившими ее более сложными чувствами.

Джекоб хотел ее. Он сказал это без обиняков, ошибки тут быть не могло. Он хотел ее как женщину. Но это было лишь частью ее проблем. Из-за их противостояния Тори, воспринимавшая Джекоба как брата, начала все больше и больше думать о нем как о мужчине. Она вдруг посмотрела на него новыми глазами, вовсе не будучи уверенной, что ей этого хочется. Насколько проще было относиться к нему как к старшему брату, брату, который перевязывал ей маленькой коленки, который учил ее лазать по деревьям и ездить верхом, посадил на первого пони. Даже свои первые шаги она сделала именно к брату.

Думать о нем теперь как о мужчине, встречать его пылающие желанием глаза было невыносимо, в ее голове воцарилась невероятная сумятица. Она этого не хочет! Не хочет – и все! Снова и снова она повторяла себе, что, если не будет обращать на него внимания, все рассеется как дым, пройдет как плохой сон. У нее есть своя жизнь в монастыре. Она довольна ею. Зачем понадобилось Джекобу вернуться домой и все разрушить? Почему, когда он оказывается рядом, у нее перехватывает горло и начинают трястись руки?