Я представил женщин друг другу. Майя небрежно кивнула. Нина, приготовив было руку для пожатия, вовремя остановила движение, почувствовав подвох, и только пошевелила в воздухе пальцами в знак приветствия.

– Как ты?! – воскликнула Майя тоном, как если бы ей было известно, что я уже давно умер, а я вот он, тут, живехонький.

– Спасибо, все хорошо, – ответил я самым нейтральным тоном, на который был способен.

– Как поживает наш малыш?

Я вздрогнул. Но тут же сообразил, что речь о коте, ее прощальном подарке.

– С ним все в порядке. Малыш превратился в огромную сволочь и скрашивает мне жизнь.

– Видишь, насколько животные надежнее людей, – сказала Майя и преувеличенно тяжело вздохнула.

– Да уж... – Я не знал, что говорить.

– Можно мне как-нибудь зайти, навестить его? – Интонация естественная, словно речь шла о формальности, а не о бомбе замедленного действия.

Я молчал в замешательстве. Отказать значило оскорбить Майю при всех, чего у меня не было ни в планах, ни в характере. К тому же я знал: Майя в подобной ситуации может повести себя непредсказуемо. Устроить, например, скандал, что абсолютно вписывалось в придуманный ею для себя образ эксцентричной дикарки. В Майе всегда была чрезмерность на грани аффектации. Меня это смущало. Но, если быть честным, я не упускал возможности воспользоваться дикарством в сексуальных отношениях – в постели, изображая вакханку, Майя иногда доходила до высот бельканто. А сейчас она, по моему ощущению, готовилась к защитно-истерической реакции.

Но и приглашать ее на глазах женщины, с которой ты находишься в состоянии бурного романа, было совсем никуда.

Майя вела себя так, как если бы стул, на котором сидела Нина, был пустым. Она говорила со мной как хозяйка, как будто я – давно потерянный предмет, который неожиданно нашелся.

В голове бешено крутились шарики, стукаясь друг об друга, как бильярдные шары, разбитые неумелой рукой. Отравленный устрицами мозг растекался внутри черепа.

Неожиданно мне помогла Нина, в сторону которой я боялся даже взглянуть.

– Ну конечно, – сказала она, лучезарно улыбаясь. – Конечно, заходите. Только предупредите заранее – если нас не будет дома, мы оставим ключи консьержке. И вы сможете сделать то же, уходя.

Майя оторопела, будто у нее на глазах заговорил пустой стул. Глаза ее сверкали бешенством, брови от возмущения разлетелись за уши, а алый рот был вынужден улыбаться в ответ на ослепительно дружескую улыбку Нины.

– А... – произнесла она, вложив в междометие столько сарказма, что им можно было победить всю американскую военщину времен «холодной войны». – Похоже, она прошла испытания катакомбами...

– И не только его, – уточнила Нина.

– Приятного аппетита, – процедила Майя и уставилась на тарелку с вызывающе огромным эклером. – О! Вам есть над чем потрудиться, – сказала она с убийственным подтекстом.

Я скосил глаза и понял, что половина ресторана, включая гарсонов, наблюдала за водевильной сценкой.

Я не выдержал и расхохотался.

Нина продолжала безмятежно улыбаться.

Майя фыркнула и, развернувшись на каблуках, наконец направилась в туалет.

Ни этим вечером, ни потом Нина не спросила, кто эта женщина и что нас связывало.

Только спросила, знаю ли я, какой самый большой орган у человека. В ответ я значительно закатил глаза.

– А вот и нет. Совсем не тот, на который ты подумал. Как бы ты им ни гордился и ни подозревал в каждом эклере.

– Какой же тогда? И какой смысл этому органу быть большим?

– Кожа. Самый большой орган нашего тела – это кожа. Которая к тому же покрыта километрами кровеносных сосудов.

– Ну что ж... Тоже вполне сексуальный орган.

...просыпаюсь с ней по утрам, будто за ночь прожил жизнь, и никакого послелюбовного похмелья... чувствую себя лет на двадцать моложе, лет на сто мудрее... тело поет, душа скачет... ни одной мысли, зато чувств – как у подростка после первого приобщения... как у Адама, отведавшего яблочка... Ева моя ведет себя соответствующе – притихла, вся светится, в глазах черти прыгают, знай, мол, наших...

...держать ее в объятиях, что держать лозу виноградную, гладкую поначалу, а потом, прямо под руками, цветы дивные, неизвестно откуда взявшиеся, распускающую... цветы опьяняющие, возбуждающие, ярко-оранжево-зеленые, плавающие в мозгу и теле подобно наркотику... и наступает радость, и превращаюсь я весь в орган, испытывающий наслаждение высшее, музыкально-эротическое, божественно спазмирующее в голове и животе... и звезды извергаются... и человек мыслящий перерождается в человека чувствующего... без прошлого... контуженного... не оружием вражьим, а счастьем, данным нежданной, невозможной женщиной...

...невозможная Ниндзя моя, японочка древнерусская, казачка с еврейскими корнями... все переплелось в ней, чтобы с ума меня свести... отрешенностью и участием... чем отрешеннее смотрит, тем горячее участвует... понимает ли сама, что делает, или инстинкт за нее всю работу работает?.. работу, переходящую в «еть», в «уд», в сказания Гильгамешей каких-нибудь... Ариадна, плетущая нить в помощь Улиссу своему... женщина, спасающая меня от меня самого, отдающая себя и собой благословляющая...

...все мечтают о такой женщине, а у меня она есть...

...и опять уснул я...

...и опять проснулся...

– Ты чего это стихом заговорил, на манер древнерусский? Никак изгоя Сорочина начитался?

Я вздрогнул – имя мне не понравилось. Наверное, Сорокина, писателя модного. Его и вправду начитался накануне, с его опричниками оглашенными... вечно путает она все, Ева-девица... толкает меня в пучины огненные, беспросветные, расхристанные... погружаюсь я с удовольствием в сон живительный, отдохновенный, буль... буль... енный... енный...

...с утра, в фартучке моем на голое тело поднос на живот мне ставит – на нем кофе черный, по-турецки сваренный, сладкий-пресладкий, и хлеб поджаренный, с кусочками сыра соленого... и сама садится, скрестив ноженьки, на постель мою, на самый краешек... смотрит, смотрит на меня, как завороженная, а рука блудливо под поднос ползет – проверить, все ли на месте... а там не только на месте, но еще раза в три поболе, потолще, позабористее...

– Ой, ей-ей, – говорит, – писателишка! Поняла я теперь, чем вы пишете – не перо у вас, а бревно настоящее, даже жаль его на слова растрачивать. Ну-ка, натравим-ка его, свежевздыбленного, на мохнаточку! В пасти розовой сладковспененной доведем его до брожения. До брожения-извержения, синим пламенем сладкоогненным. И запустим его вертушкою в живот мой развороченный...

...и опять уснул я...

...и опять проснулся...

Продрал глаза окончательно. Поднос с недопитым кофе стоял на полу, Нина спала, посапывая, у меня на животе. Судя по всему, сон у меня, в его парадоксальной стадии, полностью смешался с действительностью. И разделить их не было никакой возможности. Да и надо ли?! Может, всегда так будет. Если это только сон, я готов никогда не просыпаться. Если действительность – никогда не спать.

Утром Нина вошла на кухню, где я готовил завтрак, свежая после душа, с влажными волосами, стоящими дыбом на макушке, в моей белой льняной пижаме, такой большой, что выглядела она в ней как карандаш в стакане. Андрогин во всеоружии свежемужской женственности.

Я обернулся к ней от плиты, где жарились овсяные оладьи, и подмигнул. Она подошла ко мне сзади, обняла за талию и поцеловала в затылок.

– Мужчина у плиты выглядит очень сексуально, – сказала она.

Потом села за стол, где ее ждал только что выжатый лимонный сок, разбавленный горячей водой с ложкой меда. Выпив залпом, она потянула носом воздух, принюхиваясь. Встала и вышла в гостиную.

Вернулась.

– Кота нужно немедленно кастрировать – он начал метить, – сказала она.

В этот момент наглое отродье, услышав, что о нем говорят, и почувствовав запах готовых оладий, вбежал на кухню.