А то, куда не плюнь (даже против ветра), обязательно попадешь в какую-нибудь корчащуюся творческую личность.

Если бы можно было заставить, умолить, убедить все творческие натуры заткнуться хотя бы на некоторое время – дать накопиться чему-то новому. Ведь новое может родиться только в тишине и осмыслении. В гвалте и суете услышать ничего невозможно. И тем более – передать услышаное. Ведь искусство имеет смысл, только если оно высокое, великое, всечеловеческое. Другого не надо. Другое не имеет смысла. Искусством должно стать умение не производить «искусства».

Настоящее искусство это то, что ежесекундно покидает реальность, – мы можем быть только его свидетелями.

А Нина, между прочим, откопав мою книжку, заявила, что ей нравится, как я пишу. Я попросил уточнить.

– Ты грустный, – сказала она. – И писанина у тебя грустная. Несмотря на сюжетный разгул. Ты себя зашифровываешь, но так просто, что расшифровать может даже ребенок. Не говоря обо мне, умеющей считывать сигналы высокоразвитых человекообразных обезьян.

Я оценил сравнение.

Господи, последние годы я слишком привык жить между собой и собой. Относиться к жизни как японец к свитку. Рассматривать ее течение, как они читают свитки, – видна только развернутая часть, прошлое уже в рулоне, а будущее еще в рулоне. Я слишком привык к необременительным связям, к сердечному комфорту и здравому эгоизму.

Отношения с Ниной выбили меня из колеи. Некоторое время назад я был уверен, что самой сильной моей привязанностью останется Адонис-Додик, отвечающий всем требованиям идеального партнера. И немного необременительного секса на стороне...

Вместо этого я вляпался в сентиментальную историю, последствия которой непредсказуемы. Буря и натиск. А мне совсем не улыбалась роль романтического героя-любовника отвязанной славянской души с оригинальным умом и раскосыми глазами.

С другой стороны, было в ней нечто такое, что притягивало меня магнитом. Не секс (хотя лучшей любовницы припомнить не могу), а что-то другое, что-то, мерцающее в ее ауре и заставляющее меня терять самоконтроль. Вечная женственность на марше.

Порой я чувствовал, как от нее исходит глубокая грусть.

Казалось, она борется со смятением чувств.

Казалось, тяжелое воспоминание не дает ей покоя, страшный секрет давит на нее камнем.

Но какие в наше время у молодых женщин могут быть секреты! И я старался не думать об этом.

Нина была страстной и пристрастной. Слушать она умела с таким видом, как если бы заучивала наизусть все глупости, которыми я ее потчевал. А какому мужчине такое не лестно?

Она умудрялась извлекать из меня то, что я считал глубоко запрятанным, если не потерянным навсегда. Мне, как «старому козлу» из моего опуса, хотелось отдать ей все, все, все... А ей, похоже, «ничего от меня, кроме меня самого», не нужно.

Не может же автор попасться на удочку, которую он вручил в руки своей дрянной героине. Это было бы совсем смешно. Особенно для такого зубра, как я, с заскорузлой душой и хорошо темперированными мозгами.

Мне интересно с ней, женщиной, разговаривать. Подобного давно не случалось. Впрочем, давно мне не случалось с интересом разговаривать и с мужчиной. И это вовсе не проявление высокомерия могучего ума. Всего лишь – отсутствие любопытства. Здесь я согласен с моей негодяйской девчонкой – как только открывается чей-то рот, оттуда в 99% случаев сыплются глупости и очевидности. Моя же Ниндзя умудряется даже в постели поведать мне массу интересного.

Я рассказал, как котяра почти каждый день с упорством идиота пытается войти в зеркало, висящее над обеденным столом, как пробует протаранить его головой, отодвинуть лапой свое изображение, как возмущенно мяукает и оборачивается ко мне, призывая на помощь.

Нина заметила, что уровень сознания у животных проверяют, показывая в зеркале их самих. И только крупная человекообразная обезьяна узнает себя.

– Не просто видит напротив другую обезьяну, а сознает, что это ее собственное изображение, – уточнила она.

– Интересно, она сама рассказала ученым? – поинтересовался я.

– Практически. Ей ставят метку на лбу белой краской, и она, глядя в зеркало, пытается стереть метку не отражению, а самой себе, на собственном лбу.

– Потрясающе. Большинство людей на протяжении жизни пытается стереть отметку на зеркале.

Она расхохоталась. На шутки реагирует с радостной готовностью, это хороший признак. Между нами явно действовала развитая волновая связь.

И слово чувствует – после нежнейшего поцелуя, на которые она мастерица, заявила, что я «сбыча всех ее мечт».

– Какой наглый стул, – сказала она о приобретенном накануне предмете модного дизайнера. – На нем можно сидеть только голой.

Все-таки длинные ноги не обязательно признак идиотизма.

А как она, полуголая, танцевала вчера у меня на террасе.

А как летала по всей квартире, подхватив на руки Додика, – только метлы не хватало!

А как ужинать уселась в нижнем белье! Потом оказалось, что это не нижнее белье, а платье-комбинация – мода у них такая. Нижнего белья, как выяснилось впоследствии, на ней был самый минимум – несколько пенных кружавчиков там и тут, оттенявших натуральную смуглость кожи. Хорошо, что терраса выходит на открытое пространство, – никакого vis-a-vis. Недаром это было основным условием при выборе квартиры (правда, из других соображений).

А как загорелись у нее глаза, когда я предложил свозить ее куда-нибудь на длинный уик-энд!

Я предложил Лондон, вернее Оксфорд (были свои резоны). Собирался устроить сюрприз – остановиться в отеле-тюрьме, то есть в настоящей бывшей тюрьме, которую добрый знакомый из прошлой жизни превратил в шикарный отель. Обычный номер состоит из трех камер. Две камеры – сама комната, еще одна – ванная. Чуть получше – из четырех. А похуже – из двух. Обстановка выдержана вполне в духе. Кровати, прикрученные к полу, железный стол без острых углов, на одной ноге, тоже прикрученной, и холодная плитка под ногами. В дверях решетчатое окно, правда, закрывающееся изнутри номера, а не снаружи. От клиентуры нет отбоя. Особенно от сомнительной. Платят бешеные деньги. Ностальгия что ли замучила? Или, наоборот, предвкушают. Приятель в свое время предлагал мне партнерство, но я, дурак, отказался. Сказал, что если продолжать в том же духе, то можно и кладбище превратить в детскую площадку.

Несмотря на то, что я, как мог, описал Нине прелести веселенького местечка, предложение у нее энтузиазма не вызвало. Она сказала, что еще не готова для таких экспериментов и что я не должен забывать, откуда она приехала. Она предпочла бы более адекватное место для влюбленных – например, Венецию.

– Все влюбленные ездят в Венецию, – добавила она с невинным видом.

– Ты что, хочешь сказать, что мы влюбленные? – нарочито удивился я.

– А что, нет? – надулась она, выпятив губу.

И я не мог не согласиться на Венецию.

Нина бросилась мне на шею.

Интересно, что больше радовало ее в этой истории – перспектива увидеть город-грезу всех девочек или романтическое путешествие с возлюбленным?

– Les deux, mon capitaine[5], – ответила она, прочтя в глазах мой вопрос. – Ты мне так же интересен по вертикали, как по горизонтали. Я раньше думала, что секс – это только то, чем занимаются мужчина и женщина в постели...

– Любящие мужчина и женщина. И вместо «постели» – слово «везде». Особенно здесь... – я постучал себе пальцем по лбу.

– Зато теперь я знаю совершенно точно, что мы с тобой интеллигентные люди, – вдруг заявила она.

– Интересно, откуда у тебя такая уверенность?

– Мне попался романчик польского автора, где вся история происходит в Интернете, насколько банальный, настолько же и пошлый, там все друг у друга все сосут, особенно почему-то пальцы ног, и герои все время благодарят друг друга «за то, что ты есть». Я наткнулась на гениальную фразу. Автор утверждает, что «каждая интеллигентная женщина должна мастурбировать». То, что интеллигентный мужчина, к которым этот графоман себя однозначно относит, должен делать то же самое, само собой разумеется. Теперь я знаю точное понятие и четкий критерий интеллигентности, которой даже академик Лихачев затруднялся дать определение.