– В детс…, – внезапно она поняла. – Нет, не туда. Ты идешь на чердак, Сиднем?

– Да, на чердак.

Они стояли вдвоем у подножия лестницы. Энн испытующе посмотрела на него.

– Ты отправишься туда один? Или я могу остаться с тобой?

Он не был уверен, что осмелится пойти в одиночестве, хотя, и намеревался сделать это.

– Пойдешь со мной? – спросил он. – Пожалуйста?

Энн взяла его за руку, их пальцы переплелись, и они вместе стали подниматься по лестнице.

Половина чердачного этажа была отдана под комнаты для слуг. Вторая половина, в практически обособленном крыле, использовалась под склад. Сид частенько приходил сюда еще мальчиком. Все дети приходили – и он, и Джером, и Кит. Рылись в старых коробках, выдумывали истории и игры, связанные с теми вещами, что они находили. Так как Джером был старшим, то он чаще других надевал старый парик, парчовый сюртук, расширяющийся внизу юбкой, и длинный, украшенный вышивкой жилет их предка, жившего в прошлом веке. Но именно Сиднем однажды надел все это, раскрасил лицо румянами и краской для век из старинных баночек и пристроил мушки в пикантных местах. Он вышагивал по чердачному полу в туфлях на высоких красных каблуках, которые ребята нашли среди прочего, с небольшой потускневшей от времени шпагой на боку. Братья единодушно решили, вдоволь покатавшись по полу от смеха, что мужчины в те давние времена должны были быть совершенно уверены в своей мужественности, если решались появляться на людях в столь женственном виде.

Но сегодня Сиднем поднялся сюда с более серьезной целью. Только в третьей комнате он, наконец, нашел то, что искал. В сущности, эта комната была посвящена ему, Сиднему. Он мельком подумал, были ли такие комнаты же для Джерома и Кита.

Его военное снаряжение и парадная форма висели за дверью маленькой комнаты на стене. Алый цвет мундира местами стал розовым. Но он не уделил им особого внимания.

Сиднем почувствовал запах красок. Все его старые мольберты и принадлежности для рисования были аккуратно сложены. Они даже не покрылись пылью, что навело его на мысль, что эти комнаты регулярно убирали. Все выглядело шокирующее знакомо, словно он попал в чужую жизнь и сделал сбивающее с толку открытие, что эта жизнь – его собственная. Казалось, все случилось очень много лет назад.

Бессознательно Сиднем сильнее сжал руку Энн, и она почти незаметно поморщилась. Он посмотрел на нее и ослабил хватку.

– Это непросто, – произнес он, – вернуться к своему прошлому, особенно когда веришь, что оно стерто.

– Непросто, – согласилась она.

Сиднем осмотрелся вокруг, ни к чему не прикасаясь. Он молча вдохнул запахи своей прошлой жизни и настороженно оглядел картины в рамах и холсты, сложенные у дальней стены и повернутые лицом к ней.

– Может быть, – сказал он. – Лучше оставить все в прошлом.

Энн закрыла за собой дверь, а Сиднем заметил, что окно тоже чисто вымыто, и комната залита ярким светом солнечного дня.

– Но тогда это будет преследовать меня всю жизнь. Думаю, что вчера я говорил правду. А это просто картины, в которых все сказано и все закончено.

Он подошел к картинам, коснулся одной из рам, помедлил, тяжело вздохнул, повернул картину лицом к себе и прислонил ее к стене.

Это был любимый пейзаж его матери, который раньше висел в ее будуаре. На нем были изображены горбатый мост, перекинутый через реку в том месте, где к востоку от дома начинался внешний парк, и нависающие над водой деревья. Сид повернул другую картину и поставил ее рядом с первой. Охотничья хижина в лесу южнее моста в палладианском стиле, обветренное дерево стен, заросшая дорожка к двери, сверкающий ровный камень, из которого сделан дверной проем; деревья, окружающие хижину. Сиднем повернул следующую картину.

К тому времени, как он закончил, более громоздкие картины в рамках были поставлены у стены, а холсты – перед ними так, чтобы он мог видеть их все. Там были изображения мраморного павильона, нарисованного с другого берега реки, одной из лодок на якоре в зарослях камыша, увитой розами беседки и другие многочисленные пейзажи – большей частью виды парка в Элвесли. Картины, выполненные маслом и акварелью.

Сид не представлял, сколько времени прошло с тех пор, как он начал, но внезапно понял, что Энн не сдвинулась со своего места у двери и не произнесла ни слова. Он глубоко вздохнул и посмотрел на неё.

– Они и в правду были очень хороши, – заметил он.

– Были? – Энн не отводила от него пристального взгляда.

– Я вижу, – сказал он, – внутреннее единство в каждой картине. Мост соединяет ухоженную часть парка с дикой и неухоженной, но обе они едины. Я вижу суть в том, что люди ходят по мосту, а под ним протекает река. Я вижу, что люди на другой картине когда-то плавали на лодке, но это только часть окружающего, а не знак превосходства людей. Что старая хижина – часть лесов и вернется к ним, когда люди ее забросят. За розами тщательно ухаживали, но они сильнее, чем рука, которая сажала их и подрезала. В то же время эта рука – часть общего, создающего порядок и красоту из заброшенности, как того требует человеческая природа. Я несу чушь или это имеет смысл?

– Имеет. – Это твое видение мира, Сиднем, и я смогла увидеть это в картинах. В них есть нечто больше, чем просто живопись.

– Они и в правду были очень хороши, – вздохнул он.

– Ты снова повторил эту фразу. «Они были очень хороши». Разве сейчас они стали хуже? Они изумили меня и поразили здесь.

Энн прижала руку к сердцу.

– Это работы мальчика. Меня больше удивляет, что картины и близко не так хороши, как мне запомнилось.

– Сиднем…- начала Энн, но муж прервал ее, подняв руку.

– Люди меняются. Я изменился. Я уже не тот мальчик. Я никогда не думал в таком ключе о художественном видении. Думал, что оно статично. Что ты сказала вчера? Что-то о приспособляемости видения?

«Возможно, ты позволил видению управлять тобой вместо того, чтобы подчинить его своей воле?»

Он смог припомнить точную фразу.

– Да, – согласилась Энн.- Думаю, у тебя получится, если ты дашь себе шанс.

– Ты говоришь о моем физическом состоянии. Но это также относится к возрасту и времени. Мой возраст и опыт оказывают влияние на видение.

– И ты будешь рисовать по-другому?

– Этот мальчик, – широким взмахом руки Сиднем указал на картины, – был романтиком. Он думал, что все объединяет красота. В этом состояла его правда. Жизнь ему казалось прекрасной. Он был очень молод и почти не знал жизни. Видел красоту, но не испытывал настоящей страсти. И как он мог? Он не знал. Он не сталкивался с тем, что противостоит красоте.

– Сейчас ты более циничен?

– Циничен? – он нахмурился. – Нет, не то. Я знаю, что есть уродливые стороны жизни, и не только у людей. Знаю, что не все так красиво. Я не романтик, как этот мальчик. Но и не циник. В жизни есть нечто, дающее вынести все, Энн, нечто, устойчивое. Нечто. Нечто ужасно мощное, и в то же время невероятно хрупкое. Возможно, Бог. Я не решаюсь использовать это слово для описания объединяющего начала, хотя разум немедленно создает картину существования сверхъестественного. Это не то, что я имею в виду.

– Любовь? – предложила она.

– Любовь? – нахмурился Сиднем, задумавшись.

– Я вспоминаю сказанное леди Росторн в тот день, когда она и Дэвид рисовали на скалах, а ты заглянул к ним. Эти слова настолько поразили меня, что я запомнила их навсегда. Дай-ка вспомнить. – Она закрыла глаза и задумалась на секунду. – Да, вот они.

«Настоящая суть вещей находится глубоко внутри, и она всегда прекрасна, поскольку она – просто любовь».

– Просто любовь, – повторил Сиднем. – Морган так сказала? Мне нужно подумать. Возможно, она права. Любовь. Она бывает невероятно крепкой. Я не смог бы выжить те дни на Полуострове, если бы не любовь. И ненависть не помогла бы. Когда я сосредоточился на ненависти к своим мучителям, то очень близко подошел к саморазрушению. Вместо этого я начал думать о Ките и о своей семье. В конце концов, задумался о матерях, женах, детях тех мужчин, что поймали меня. Мы привыкли верить, что любовь – это самое слабое человеческое чувство. Но она совсем не слаба. Возможно, это – та сила, которая движет и объединяет все живое. Просто любовь. Мне нравится.