Я приказывал себе не думать об этом. Я не хотел думать. Я твердил: «Не надо думать, не надо, только не надо думать об этом», — и ничего не мог поделать с собой.
Интересно, какая была глубина, где меня смыло за борт? Двести метров? Или пятьсот? Какой я, наверное, был маленький там, наверху, на поверхности моря, если всё это хорошенько себе представить! Я скинул тогда один сапог, чтобы мне легче было плыть. Я орал о помощи, плакал, махал руками, а сапог мой всё ещё шел ко дну — медленно, медленно…
Я не мог лежать лицом вниз. Пол и койка были точно стеклянные. На двести метров вниз под собой я видел акулью снасть, отвесно уходящую в черноту, и далеко-далеко светящиеся пасти зубаток. Конечно, они светятся. Я видел как-то на картинке глубоководных рыб.
Может быть, мне будет лучше выйти на палубу? Я подумал и решил, что нет, лучше не будет… Мы порядочно отошли от берега, и, если представить себе, что до берега нужно добираться вплавь (допустим, что-нибудь опять случится), я потеряю сознание. Я на полпути потеряю сознание или просто сойду с ума. Это немыслимо плыть над такой глубиной, зная, что под тобой ничего нет, только вода, вода и вода. На сотни метров — вода.
Кононов спустился в каюту. Он присел с краешка койки и стал чистить свою трубку.
— Как дела?
Что я мог ему сказать? Он сам всё видел.
— Плохо.
— Мутит?
Я покачал головой. Неужели он решил, что меня просто-напросто укачало? Хорошо бы, если так.
— А ты не думай. Всё это глупости, выбрось из головы — и всё. Иди рыбу шкерить, — за делом пройдет.
Он правильно догадывался о том, что со мной происходит. Как ни скверно мне было, но я посмотрел на него с любопытством и сразу же покраснел и снова отвернулся к стене. Всё-таки неприятно знать, что человек видит, как ты трусишь.
— Ты нос от меня не вороти, — добродушие проворчал он. — Я тебе верно говорю. Не с тобой одним это случалось.
— Александр Андреевич, — сказал я, — повидимому, я больше не смогу ходить в море. Я вот разговариваю с вами, а сам думаю о том, какая под нами глубина.
Он кивнул головой.
— Кто бы не думал об этом на твоем месте. Полтора часа барахтаться на волне в открытом море — это, милый человек, не всякому дано испытать. Но ты не расстраивайся. Пройдет.
Пока он сидел тут рядом со мной, такой старый и спокойный, мне было легче. Я по началу только стыдился этого разговора. Мне казалось, что он меня поднимет насмех.
— Это пройдет, — повторил он. — Я три раза тонул, я уже знаю. Так было, что и на берег выскочил, да что толку! Один мой камрат тут же потонул, а у другого всё тело с холоду пошло волдырями. Тут, чего доброго, убежал бы с моря без оглядки — и ничего. Рыбачим.
— Я знаю, — сказал я. — Мне Свистунов говорил.
Было заметно, как он обрадовался.
— Ага. Ему фамилия Свистунов, который захворал тогда с холоду. Очень хороший человек. Ты с ним плавал, что ли?
«Какого чорта он няньчится со мной?» — подумал я. Он хотел разговорами отвлечь меня от моих мыслей — дело понятное. Но зачем же тогда рассказывать о хороших моряках? Я же никогда не буду таким. Это я буду рассказывать о Кононове и о Свистунове, но матросы, собравшиеся поболтать на палубе, никогда не станут вспоминать обо мне. Разве что Свистунов вспомнит: был, дескать, такой, да весь вышел.
Волна сильней ударяла в борта. Со стенки капало. Я видел, как в щелях чуть заметно проступала вода.
— Вода, — сказал я, указывая пальцем на тоненькую струйку, стекавшую на койку. — Подводная часть у вас плохо просмолена.
Кононов поднялся с койки. Разговаривать со мной было бесполезно.
— Вот что, — сказал он. — Некоторые боты сейчас побегут к берегу. Я пересажу тебя, хочешь? Скажем: ослаб — и всё.
— Да, я, пожалуй, на берег…
Я вышел на палубу, держась за поручни. Я в самом деле сильно ослабел. Я ослабел, а ветер, пока я валялся на койке, окреп, и волна уже перекатывалась через палубу, и паруса были спущены, потому что бот совсем заваливало набок. Меня сняла «Песчанка», раньше всех окончившая лов. На «Песчанке» я тоже сразу повалился на койку и часа через два был уже на берегу.
Когда под вечер Кононов возвратился домой, я лежал у себя на кровати за шкафом. Я не вышел ужинать. Сказал, что у меня болит голова, и не соврал: в самом деле, болела она отчаянно. Полночи я вовсе не спал.
Утром Кононов растолкал меня и сказал:
— Погодка как заказная. Не хочешь ли сходить с нами?
— Хочу, — сказал я.
Мне подумалось, что, может быть, сегодня всё будет иначе, и, если Кононов всё-таки звал меня с собой, стало быть, и он думал так же. Может быть, я просто потерял за время болезни много сил, и моя вчерашняя слабость была обыкновенной слабостью выздоравливающего человека, а всё остальное я уже сам придумал. Мы оделись, попили, как полагается, чайку и, болтая о разных разностях, пошли на брюгу. Уже у самой брюги я остановился. Даже не поднявшись на борт, я понял, я наверное знал, что не к чему уходить в море. Нет надобности повторять опыт. Я не смогу плавать. Мне станет плохо ещё до того, как мы выберемся из губы. Всё повторится с начала.
— Я не пойду, — сказал я. — Вы извините меня.
— Не знаю, что с тобой и делать, — сказал Кононов.
Вся эта история, повидимому, его всерьёз огорчала. Но я-то уж знал, что мне делать теперь.
Вот мое письмо Студенцову:
Дорогой товарищ Студенцов!
Не могу сказать, как я обрадовался, получив Ваше письмо. Спасибо и Вам, и товарищу Овчаренко, и всем товарищам с «Беломора», которые меня не забывают. Вы пишете, что ничего не имели бы против того, чтобы опять зачислить меня в свою команду. Значит, хотя я и был новичком в морском деле, но всё-таки не слишком обременял вас и команду своей неопытностью и во всяком случае работал не за страх, а за совесть. За время моего выздоровления я только и мечтал поскорее опять попасть на ваше судно, опять поплавать вместе со всеми. Но я, товарищ Студенцов, не могу больше плавать. То, что случилось со мной в памятную всем нам ночь, повидимому, оставило во мне след на всю жизнь. Это хорошему моряку идет на пользу, как вы говорите, а такого моряка, как я, только окончательно портит. Я дважды выходил в море на том самом рыбацком боте, который меня тогда спас, и дважды мне было совсем скверно. Неловко писать о подробностях, но вы мне поверите, что зря я не стал бы писать. Больше всего в жизни мне хотелось бы плавать.
На днях думаю вернуться в Ленинград. В Мурманске останавливаться не хочу. Но если вы в это время будете стоять в порту, первым делом, конечно, приду повидать вас. Передайте, пожалуйста, мой горячий привет всем товарищам. Если будут спрашивать обо мне, объясните, что я, повидимому, заболел надолго. Ещё раз большое спасибо и Вам и товарищу Овчаренко.
Е. Слюсарев
Я написал это письмо в тот же вечер. С ночным пароходом оно ушло. Я долго не возвращался на кононовскую квартиру. Прямо с почты пошел бродить по берегу, сидел у губы, сидел, смотрел на воду и, не знаю, кажется, ни о чём не думал. Меня точно выпотрошили. Я только жалел, почему я не уехал нынче же с рейсовым пароходом, — следующий нужно было ждать пять суток.
А потом меня окликнули. Я обернулся и высоко на обрыве увидел девушку, которая махала мне рукой. Потом она куда-то пропала и, пока я искал её глазами, очутилась у меня за спиной.
— Здравствуйте. Я искала вас. Говорят, вы ещё больны? — сказала Лиза. — У вас совсем не плохой вид. С чего они взяли, что вы ещё больны?
