— Ну и как? Вкусное оно было, варенье? — интересуемся мы.

— Не очень, — честно созналась Ольга Георгиевна. — Розами не пахло, зола и песок. Барбос съел! Он нас уважал и ел все, что мы приносили ему в миске. И варенье съел.

Татина мама смеялась, качала головой и снова принималась за чтение или за стряпню, смотря от чего мы ее оторвали. А мы бежали и вспоминали, растут ли в нашем саду розы. Конечно, не растут. Интересно, можно ли варить варенье из флоксов?

Аллочка жила у нас не одна, а со своей няней Нюрой. Нюра была красивая, сильная, румяная, все умела делать и ничего не боялась. А мы ее побаивались, потому что голос у Нюры был суровый, да и характер тоже. Даже вор однажды ее испугался. Нюра прогнала его. Дело было так.

У Нюры была только одна нога. Другую отрезало поездом, когда она ехала в город за покупками для своей свадьбы. Жених уговаривал ее все равно выйти за него замуж, но Нюра не согласилась, в свою деревню не вернулась, осталась в городе и стала няней у Аллочки.

Вор лез в окно. Нюра услышала, что кто-то лезет, проснулась. Луна ярко освещала всю комнату и вора на подоконнике. Нюра привстала на постели, взяла с табурета свою ногу (она ее на ночь не разувала, нога деревянная, все равно, обута она или нет), грозит вору деревянной ногой в черном полуботинке и кричит басом:

— Тебе что тут надо, злодей? Ты куда лезешь, злодей? Вот я тебя!

Вор до того перепугался — нырнул головой в сад, только его и видели.

Мы все утро исследовали землю под окном и у забора, ища подозрительные следы, и поглядывали на смятые цветы.

Было солнце, было очень тепло, из дома все куда-то ушли, а мы сидели и разговаривали.

— Мед очень сладкий, — сказала Аллочка, глядя на стены из желтых бревен, залитые солнцем. На бревнах висели прозрачные капельки смолы.

— Мед приносит медведь, — сказала я.

— И вовсе нет, — возразила Наташа. — его на фабрике делают.

— И вовсе не на фабрике! — закричала соседская девочка Надя. — На заводе, а не на фабрике.

— Ой, до чего дураки! Малоумки какие-то! — презрительно сказала наша старшая сестра Светлана. — Пчелы мед добывают! Ясно? Летают от цветка к цветку и собирают с каждого цветка по капельке. Капельки такие, что в микроскоп еле видно. У пчел дома есть, как у нас, у людей, называются — ульи! Для домашних пчел их люди делают, а дикие пчелы сами себе ульи строят. Они там спят, едят, детей воспитывают, зимуют и мед хранят. У них там вроде склада такого медового. Ясно? Вон сколько пчел летает над цветами. Понятно, почему? Вон на флоксе сидит, вон на петунье уселась. Теперь ясно?

И Светлана убежала играть в волейбол с большими ребятами, а мы остались сидеть на крылечке, обогащенные новыми ценными сведениями. Теперь мы по-новому смотрели на летающих, ползающих пчел.

Вон, оказывается, что! Пчелы добывают мед. Это очень хорошо! Пчел летает видимо-невидимо. Домашние ульи мы видели в чьем-то саду и на картинке. Но мы найдем дикие ульи, наберем дикого меда и принесем домой. Все так обрадуются! А то вчера папа привез из Москвы мед, а мама говорит:

— Ты не покупай. Он дорогой. У нас и так денег не хватает.

Пчелы летают в траве и над цветами. А где пчелиные ульи? Мы вспомнили, что сразу много пчел видно на нашем чердаке. Летают, гудят. Значит, где-то там ульи.

Как раз приходят наши ближайшие подружки, и мы все лезем на чердак. Совместными усилиями переправляемся по большой, рассчитанной на взрослые ноги лестнице, приставленной к люку, и поднимаемся на чердак.

На чердаке находим ульи. Из них на наших глазах вылетают пчелы. Ульи висят на концах стропил, на краю крыши. Мы подсаживаем друг друга, отрываем нижний улей. Он по величине средний, вроде мелкого арбуза или очень большого яблока, и, похоже, сделан из сгоревшей бумаги. Он шуршит у нас в руках, когда мы давим, чтобы покапал мед. Мед не выдавливается, не капает. Мы начинаем проковыривать дырочку, но самый догадливый из нас соображает, что делать, спускается с чердака и приносит нож. И мы аккуратно режем улей пополам.

Там много маленьких норок, некоторые — серые и пустые, а в некоторых — белое, мокренькое. Дикий мед! Мы по очереди пробуем его, стараемся убедить себя и других, что он сладкий. По правде говоря, он совсем невкусный. «Наверное, его надо посыпать сахаром», — догадывается один из нас.

Мы не успели сбегать в кухню за сахаром. Послышался шум. Из чердачного люка выглянула недовольная Светлана:

— Ну, где вы? Мне велели смотреть за вами, а вас не видно. Эй, что вы там делаете?

— Светлана, мы мед нашли! Вот полный улей!

Светлана оказывается мигом возле нас, выхватывает у нас улей и — хлоп! — выкидывает в чердачное окно как можно дальше и говорит странным шепотом:

— Марш отсюда! Вот дураки несчастные! Вы же осиное гнездо разорили! Осы вас покусать за это могут!

Торопить нас не надо. Мы скатываемся по лестнице, прячемся в комнате. А Светлана нам объясняет:

— И как только вы живы остались, недоумки несчастные! Пчелы — это пчелы, а осы — это осы! Осы никакого меда не приносят. Они просто летают и кусаются. Пчелы — покороче и пушистые, коричневые, летают медленно. А эти — вжж! вжж! — и полосатые. Понятно?

Мы кивали головами, пугались и весь день боялись выйти в сад. Осы заметят нас, догадаются, что это мы разорили их гнезда и закусают до смерти.

Папа хотел, чтобы мы были добрыми и любили животных, и поэтому у нас в доме время от времени появлялись какие-то животные, которые потом незаметно и таинственно исчезали. Так же таинственно и навсегда, как барабанчики или гармошки, которые дарили нам гости.

Морская свинка, толстая, молчаливая и немного испуганная заинтересовала нас с сестрой своей непохожестью на настоящую свинью. Мы долго обсуждали, стоя возле клетки, почему ее назвали именно свинкой, а не как-нибудь иначе. Погладили по жесткой шерстке, чем привели ее в состояние еще большей удрученности, и ушли играть с подружками, рисовать, читать книжки. Потом свинка оказалась в Светланиной школе, в живом уголке. Светланины одноклассники часто говорили про нее, когда приходили к сестре вместе учить уроки.

Желтая канарейка жила у нас долго, года два. Папа приучал нас ухаживать за ней, но, постоянно напоминая нам об этом, ухаживал за ней сам. И за рыбками сам ухаживал.

А ежик — ежик был чудо! Мы сразу назвали его Яшка. Он звонко топал по деревянному полу коготками, когда бежал по комнатам, всюду совал длинный носик, хмыкал, чихал, одобряя или не одобряя увиденное, и глазки у него сверкали, как смородинки.

Чем глубже осень, тем реже он играл с нами, меньше интересовался молоком в блюдце, долго пропадал под шкафом, где у него была постель — старый половичок, который Матрешенька специально выстирала, где Яшке было приятно спать. Всю зиму он и проспал на этом половике под шкафом, в самом дальнем углу.

Зато когда солнце стало вставать рано и уходить с неба поздно, Яшка выкатился из-под шкафа и пошел гулять по комнатам.

— Дверью не прихлопните! Много ли ему надо! — тревожилась Матрешенька.

На улицу его не брали, боялись за него: как понесем? Там собаки, мальчишки. Это сейчас мальчишки более цивилизованные.

В квартире Яшка был полный хозяин и лазал повсюду. Папа торопится утром на работу, натягивает сапоги, — из сапога сердитое пыхтение. Яшка сердится, что его зря потревожили. С тех пор взрослые всегда вытряхивали обувь прежде чем надеть.

Однажды Яшка пропадал весь день. Мы напрасно ползали по всей квартире, шипели, звали: «Яш! Яш!», ставили блюдечки с молоком в разные потайные уголки. А вечером папа вернулся с работы, поставил на пол портфель, и оттуда, негодующие фыркая, выбрался Яшка и зацокал по полу в кухню, к блюдцу с молоком: проголодался за день. Он ходил с папой на работу, вернее ездил в портфеле. Залез туда ночью, а папа обнаружил его только на работе. Открывает портфель в кабинете, хотел своему начальнику поднести деловые бумаги, а там, на деловых бумагах, Яшка фыркает — на папу, на начальника и на сидящих товарищей по работе, хотя они-то и подарили папе ежика, нашли в лесу и — нам, ребятам.