убили Равглета, он скорее вел себя как уроженец Хеллаэна, чем как воспитанник Небесной

Обители. Он медленно терял власть над своей «оборотнической» способностью, но заметил это

только сейчас, когда накапливавшиеся в нем изменения сделались слишком уж очевидными.

Как только старый сувэйб стал достаточно активен, между Эдвином-аристократом и

Эдвином-ангелом началась беспощадная борьба. Он мог быть либо тем, либо другим — но не

обоими сразу, в одном и том же месте, в одно и тоже время. Две прежде изолированные вселенные

столкнулись и принялись кромсать друг друга.

Как внешнее следствие этой внутренней борьбы ежесекундно менялись гэемон и тело

Эдвина, сдвигаясь то в одну сторону, то в другую. Если телесная трансформация оставалась не

слишком заметной (и у того, и у другого сувэйба физическое тело было приблизительно

одинаковым), то на энергетическом уровне творился настоящий хаос: гэемон прежнего Эдвина,

посвященного Воздуху и Тьме, разительно отличался от гэемона Эдвина-ангела. Он перетекал от

одного состояния к другому, не в силах остановиться на чем-то одном. Он расщепил свою

индивидуальность, а теперь каждая из частей стремилась стать целым.

Было чувство, что он разрывается на две части… и все же окончательного разделения не

происходило. «Ангел» и «аристократ» не могли просто разойтись в разные стороны, ведь оба

сувэйба были пусть и разными, но все же реализациями одной и той же персоны.

Одна из двух реализация должна была уничтожить другую для того, чтобы продолжить

собственное существование.

Эдвин понял, что попал в ловушку. Он думал, что нашел способ обмануть Небесную

Обитель и получить могущество, которое она дает, не платя требуемую цену, но он ошибся, и

обманулся сам. Совершенное им деяние — убийство Лорда — имело намного большее значение,

чем он полагал. Он действовал как часть Обители, как ее орудие и слуга. Пусть себя он таковым

не считал — это не имело значения. Важно было не то, что он думал, а то, что он делал. И сейчас

по своим делам он получал награду — награду, которая оказалась совсем не такой, какой он

ожидал. Он стал орудием — как казалось ему самому, исключительно ради реализации своих

собственных целей. Но важны были не его планы, а сам факт того, что он занял положение

слепого инструмента. Он думал, что то или иное описание вещей — лишь игра, и можно свободно

переходить от одного описания к другому, ведь все это, в каком-то смысле, всего лишь игры

разума, фантомы, мысленные конструкции, связующие наличные факты и превращающие поток

ощущений в ту или иную устойчивую картину реальности.

Отчасти он был прав, но проблема заключалась в том, что порядок вещей описывал не

только он один. И поставив себя в положение инструмента, он стал уязвимым для того, кто хотел

бы рассматривать его в качестве инструмента, в качестве бездумного и верного исполнителя

высшей воли. Пусть для самого Эдвина все это было лишь игрой — для того, кто располагал

намного большей силой, чем он, это не имело решающего значения. В любом действии можно

усмотреть его символический, ритуальный аспект. Повлияет ли это «рассмотрение» хоть на что-

нибудь — зависит от личной силы смотрящего.

Силы Эдвина кен Гержета и того, кто сделал Обитель такой, какой она стала, того, кто

поработил первых архангелов-сгиудов и заставил их напасть на своего прежнего наставника, были

несоизмеримы.

Поставив себя в положение «инструмента», согласившись сыграть роль верного

служителя, Эдвин тем самым позволил чужой воле вмешаться в свою жизнь и превратить себя в

настоящий, полноценный «инструмент». Игра грозила перерасти в единственную, безусловную и

самодовлеющую реальность, одетая им три года назад маска становилась лицом.

Два противоречивых чувства — усиливающийся разрыв между индивидуальностями

«ангела» и «аристократа» и невозможность разорваться надвое — вызвали сильнейший диссонанс

ощущений. В этой точке внешний мир пропал уже совершенно, Эдвин утратил всякую

возможность его воспринимать, внутренний же мир стал отливаться уже в почти вещественные

формы. Сон или галлюцинация: двое парили над сверкающим ущельем, над бездной тьмы, и

Эдвин одновременно был каждым из этих двоих.

Но равновесие сохранялось недолго.

Если в начале пробуждения старого сувэйба он одновременно ощущал себя и ангелом, и

человеком, то чем дальше, тем более его осознание смещалось к человеку. Он не хотел смотреть

на мир через фанатичные глаза Служителя. Три года назад он надеялся, что сможет получить силу, не потеряв свободы, и даже убеждал в этом Дэвида, теперь же, будучи поставлен перед

абсолютным и недвусмысленным выбором — сила или свобода — выбрал второе. Что

привлекательного в том, чтобы стать инструментом, чья воля целиком и полностью определена

извне, неким передаточным механизмом, идеальным исполнителем, не просто согласующим свой

собственный выбор с внешним приказом, но вовсе не имеющим никакого выбора?

Он выбрал свободу, да он и не мог выбрать ничего иного.

Однако, этот выбор уже не имел решающего значения. Он означал лишь, что субъективно

Эдвин переживет поражение и смерть, а не торжество и победу. Он отказался отождествлять себя

с ангелом? Тем хуже для него: ведь ангел победит в любом случае.

Они дрались над бездной — хеллаэнский аристократ и белоснежный Служитель: так же,

как во сне желания и побуждения могут приобретать зримые образы предметов, людей или

животных, также и сейчас разрываемое внутренней борьбой сознание Эдвина облекло два

противостоящих друг другу центра притяжения в условные зримые формы.

Как бы не разрешился конфликт, он не останется только «внутренним»: победа здесь, в

индивидуальном мире Эдвина, созданным его личным воображением, определит то, каким он

будет во внешнем мире, создаваемым воображением множества существ.

Клинки, которыми были вооружены противники, высекали искры, сталкиваясь с друг

другом. Аристократ бился отчаянно и ожесточенно. Но ангел побеждал.

Эдвин почти полностью утратил связь с «ангелом»: его воля уже была совершенно

вытеснена из этой части сознания; ангел теперь казался чужаком, неким отдельным, иным

существом, вторгшимся в разум Эдвина. Когда-то ангел был его частью, но теперь эта часть не

принадлежала ему.

Клинки скрестились в очередной раз, горящие яростью глаза хеллаэнского аристократа

встретились с глазами снисходительно улыбающегося, прекрасного совершенного существа. На

короткое время они неподвижно застыли, стараясь оттеснить друг друга: человек напрягал все

свои силы, ангел же, казалось, удерживал его без особого труда. Оттесненный в «аристократа»

Эдвин сделал последнюю попытку вернуть себе контроль над той частью разума, которая больше

не принадлежала ему.

— К чему эта война на уничтожение? — С трудом разомкнув сведенные от напряжения

челюсти, произнес аристократ. — В мире есть место для ночи и для дня, для жизни и смерти.

Каждый из нас представляет одну сторону целого. Зачем нам уничтожать друг друга?

— Что общего у света с тьмой? — Улыбаясь, спросил в ответ ангел. — Какое согласие

между мной и тобой? И каково соучастие верного с неверным? В моем мире злу нет места.

Давление возрастало. Эдвин-аристократ чувствовал, что слабеет и вот-вот упадет вниз.

Самое страшное состояло в том, что у ангела было его собственное лицо — он как будто бы

смотрел в зеркало — но, одновременно, это лицо было совершенно чужим. Хеллаэнца не удивишь

жестокостью, но в этом лице не было ни ненависти, ни злобы. Ангел смотрел на него как на грязь, которую нужно убрать: сначала очистить свой внутренний мир от слабостей, присущих смертным,

а затем уже приступить к очищению внешнего мира. Во славу благого источника, конечно.