Я заметил вывеску – «Обезьяний рай». Это был бар. Я припарковался к тротуару, мы высадились. Вход блокировала целая куча мотоциклов.

Мы вошли в зал, набитый молодняком в кожанках и грязных шарфах. Лица многих исполосованы шрамами. Много бородатых, по большей части недомерков. Глаза у всех какие-то выцветшие, круглые и пустые. Казалось, эти люди приклеились к стульям и неделями не сходили с мест.

Мы нашли пару свободных табуретов.

– Два пива, – распорядился я, – и бутылку какого-нибудь пойла.

Бармен засеменил выполнять заказ.

От пива нам с Сарой сразу полегчало.

Я заметил, что с другого конца стойки на нас уставилась чья-то рожа. Круглая и слегка дебильная. Ее обладателем был молодчик с грязно-рыжей шевелюрой и такой же бородой. С абсолютно белыми бровями. Нижняя губа отвисла, словно ее тянул вниз невидимый груз. Рот слюнявый.

– Чинаски, – выговорил он. – Сукин сын, Чинаски!

Я чуть кивнул.

– Один из моих читателей, – сказал я Саре.

– О! – отозвалась она.

– Чинаски! – услышал я голос справа.

– Чинаски! – эхом откликнулось еще откуда-то. Передо мной на стойке появилось виски. Я поднял стакан: «Спасибо, ребята!» – и опрокинул.

– Не так резво, – сказала Сара. – Не забывай, где ты находишься. А то мы с тобой отсюда никогда не выкатимся.

Бармен принес еще виски. Он был коротенький, с багровыми шрамами по всему лицу. И выглядел покруче своих клиентов. Он встал возле нас и уперся в меня глазами.

– Чинаски, – сказал он. – Величайший в мире писатель!

– Если вы настаиваете, – ответил я, взял стакан и передал Саре, которая махнула его залпом.

Сара кашлянула и поставила стакан на стойку.

– Это чтобы тебе меньше досталось. Вокруг нас потихоньку скапливался народ.

– Чинаски, Чинаски… Мать твою… Я все твои книжки прочитал. Все до единой! Надо же – могу вот так запросто хлопнуть тебя по заднице! Чинаски, давай дернем на пару! Хочешь, я тебе твой стишок прочитаю?

Я расплатился, и мы дали ходу. Мне опять бросились в глаза кожаные куртки, бледность и атмосфера безрадостности.

Что-то жалкое было во всех этих беднягах, я почувствовал безотчетную тоску, и мне захотелось протянуть к ним руки, обнять и утешить, как какому-нибудь Достоевскому, но я, слава богу, смекнул, что они только рассмеются мне в глаза.

Этот мимолетный приступ сострадания гроша ломаного не стоил.

Они проводили нас до машины. «Чинаски, Чинаски… А кто эта прекрасная леди? Ты ее не стоишь, парень! Чинаски, куда же ты, выпей с нами! Будь человеком! Будь таким, как твоя писанина, Чинаски, не будь мудаком!»

Они, конечно, имели на меня право. Мы сели в машину и медленно двинулись сквозь толпу, которая нехотя расступалась, посылая нам воздушные поцелуи. Кто-то хлопнул ладонью по стеклу… Я вырулил на шоссе.

– Значит, это и есть твои читатели? – спросила Сара.

– Да, видимо, мой основной контингент.

– А порядочные тебя совсем не читают?

– Надеюсь, что читают и они.

Дальше мы ехали молча. Потом Сара спросила:

– О чем ты думаешь?

– О Деннисе Боди.

– Кто такой Деннис Боди?

– Мой единственный школьный друг. Я думаю, что стало с ним теперь.

По дороге я увидел вывеску «Недвижимость. Фирма „Радуга“».

Я припарковался. Место для стоянки было плохо вымощено, в ямах и выбоинах. Мне удалось найти более-менее ровную площадку. Мы пошли в контору. Прямо на пороге сидела жирная грязно-белая курица. Я поддел ее носком. Она встрепенулась, выпустила дерьмеца, впорхнула в комнату, выбрала местечко в уголке и уселась.

За столом сидела дама лет сорока пяти, костлявая, с прямыми седыми волосами, украшенными красным бумажным цветком. Она прихлебывала пиво и курила «пэлл-мэлл».

– Ах, батюшки, здрасте! – обрадовалась она нам. – Ищете что-нибудь в наших краях?

– Можно сказать и так, – ответил я.

– Будем считать, вы так и сказали! – захохотала она.

Дама, не отрываясь, допила пиво и протянула мне визитку:

Лайла поднялась с места.

Не заперев дверь конторы, она села в машину. Это была «комета» 1962 года выпуска. Я сразу ее узнал, у меня когда-то была такая. Она выглядела точь-в-точь, как моя крошка, когда я продавал ее на металлолом.

Мы пристроились в хвост и поехали вверх по извилистой грязной дороге. Несколько минут мы передвигались в кромешной тьме. Улицы не освещались совсем, а по обеим сторонам зияли пропасти. Я подумал, что ехать тут поздно вечером, без огней и сильно поддавши, не так уж безопасно.

Наконец мы подкатили к некрашеному деревянному дому. Когда-то, конечно, его красили, судя по всему – в грязновато-белый цвет, но время почти не оставило на нем следов былой красоты. Дом здорово осел, накренился вперед и набок. И был он большой и какой-то родной.

Вот что значит, подумалось мне, брать аванс за ненаписанный сценарий и пользоваться услугами налогового консультанта.

Мы ступили на крыльцо, и доски прогнулись под нашей тяжестью. Я весил двести двадцать восемь фунтов – за счет жира, а не мускулов. Ах, молодость, где ты! Когда-то я весил сто сорок четыре при росте в шесть футов: то были времена, когда мне нечего было жрать и хорошо писалось.

Лайла стукнула в дверь.

– Дарлин, золотко, ты в порядке? Соберись, дорогая, принимай гостей, желающих осмотреть твой замок! Ха-ха-ха!

Лайла толкнула дверь, и мы вошли.

Внутри было темно и воняло подгорелой индейкой. Крылатые тени метались по стенам. На шнуре болталась голая тусклая лампочка. Изоляция ободралась, провода обнажились. У меня по спине пробежал холодок. Предвестник страха. Но меня успокоила мысль, что за такую развалюху дорого не запросят.

Из тьмы возникла Дарлин. Огромный накрашенный рот. Растрепанные волосы. Глаза, источающие доброту, которую не одолели прожитые годы. Рыхлая фигура затянута в джинсы и выцветшую блузку в цветочек. В ушах голубые клипсы, похожие на глазные яблоки. В пальцах самокрутка. Дарлин бросилась нам навстречу.

– Лайла, ты спятила? Что стряслось?

Лайла взяла у Дарлин самокрутку, затянулась и тут же отдала.

– Как поживает твой одноногий придурок братец Уилли?

– А, черт его задери, опять загремел в тюрягу. Ему скучно делается, когда его не имеют по-крупному.

– Не бойсь, кто на него позарится!

– Думаешь?

– Не сомневайся.

– Ну, дай бог.

Нас представили друг другу. Повисло молчание. Мы стояли, будто нам отшибло память и мы позабыли, какого черта сюда закатились. Мне это даже понравилось. Простою, думал я, сколько получится. И сосредоточился на разлохматившемся шнуре с лампочкой.

Медленным шагом вошел худой мужчина. Он ставил вперед одну ногу, потом осторожно подтягивал вторую. Шел как слепец без палки. Подгреб к нам. Лица не видать в густой кудрявой бороде. Но глаза были замечательные. Темно-зеленые. Изумруды, а не глаза. В общем, стоило ехать, чтобы увидеть этого сукина сына. И улыбка у него была грандиозная. Он приблизился еще. Остановился и все улыбался, улыбался.

– Мой муж, – представила его Дарлин. – Двойной Квартет.

Он кивнул. Мы с Сарой тоже кивнули. Наклонившись ко мне, Лайла прошептала:

– Они раньше в кино работали.

Сара стала подавать признаки нетерпения.

– Ну ладно, давайте посмотрим дом.

– Конечно, дорогая, ноги в руки – и за мной.

Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку.

Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь – зеркало души. Но улыбка – это уже перебор.

Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись: «ПАУК ПОЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ».