Он улыбнулся.

— Какая странная жизнь! — сказала я.

— Она же еще жива, — сказал Юити.

Можно ли ему доверять? Или он что-то от меня утаивает? Чем больше я узнавала об этих людях, тем меньше их понимала.

Но я доверяла кухне. При всей непохожести матери и сына в них было что-то общее. Когда они улыбались, их лица напоминали улыбающегося Будду. И меня это радовало.

— Завтра утром я ухожу рано, приготовь что-нибудь сама.

Полусонный Юити принес мне охапку одеял, подушку, пижаму и прочие спальные принадлежности, объяснил, как пользоваться душем и где находятся полотенца.

После только что услышанной удивительной истории я не могла уже думать ни о чем другом, и пока мы смотрели с Юити видео, болтая о цветочной лавке и о моей бабушке, время пролетело незаметно. Был уже час ночи. Софа выглядела соблазнительно: мягкая, уютная, широкая. Казалось, что, стоит на нее прилечь, вставать уже не захочется.

— Твоя мать выбирала? — спросила я. — Наверное, когда она в первый раз присела на эту софу в мебельном магазине, ей сразу же почему-то захотелось ее купить?

— Ты права, — согласился он. — Она живет, руководствуясь только минутными порывами. Мне кажется удивительной ее способность претворять свои импульсы в реальность.

— Понимаю, — признала я.

— Тогда эта софа будет твоей. Твоей кроватью, — сказал он. — Здорово, что она может быть использована по назначению.

— И я в самом деле могу здесь спать? — робко спросила я.

— Конечно, — не раздумывая, ответил он.

— Огромное спасибо, — сказала я.

Закончив последние объяснения, как себя вести, когда я буду одна, он пожелал спокойной ночи и удалился в свою комнату.

Меня тоже клонило в сон. Принимая душ в чужом доме, я думала о том, что же со мной происходит, и вскоре усталость исчезла под струями горячей воды.

Переодевшись в выданную мне пижаму, я вышла в комнату. Мне захотелось пройти босиком на кухню и осмотреть ее еще раз. Это и вправду была славная кухня. Потом я добралась до софы, которая с этой ночи стала моей кроватью, и погасила свет. Перед окном мягко дышали плавающие в лучах тусклого света растения на фоне великолепного вида, открывающегося с десятого этажа. Дождь уже кончился, и в прозрачном воздухе, насыщенном поднимающейся влагой, виднелся ночной пейзаж, и на окне отражались прекрасные дождевые капли.

Я закуталась в одеяло и улыбалась, предвкушая удовольствие от того, что сегодня ночью буду спать рядом с кухней. При этом я не чувствовала себя одинокой. Возможно, я давно этого ждала. Возможно, я только и мечтала обрести кровать, на которой на некоторое время смогла бы избавиться от мыслей о том, что было раньше и что ждет впереди. Если бы рядом со мной спал кто-то еще, моя грусть только бы возросла. Здесь же была кухня, были растения, люди под одной крышей со мной, полная тишина… лучше не придумаешь. Это место было идеальным.

Успокоившись, я заснула.

Меня разбудило журчание воды.

Наступило ослепительное утро. Когда я встала и медленно прошла в кухню, то увидела там со спины «Эрико-сан». По сравнению с прошлым вечером, одета она была скромно, но, когда обернулась ко мне со словами «Доброе утро!», при виде ее еще более жизнерадостного лица я окончательно проснулась.

— Доброе утро! — ответила я.

Она открыла холодильник, и на лице ее отразилось недоумение.

— Я всегда по утрам, даже еще не успев до конца проснуться, испытываю голод… Но в этом доме нет ничего съестного. Давай закажем завтрак по телефону. Что бы ты хотела? — спросила она.

Я поднялась и предложила:

— Может быть, я сама что-нибудь приготовлю?

— Серьезно? — спросила она и добавила: — Ты считаешь, что полусонная управишься с ножом?

— Без труда.

Комната была залита ярким светом, словно солярий. Я окинула взглядом мягкое, голубое, уходящее в бесконечность небо. Оно было ослепительным. И когда от радости, что я стою в столь милой моему сердцу кухне, мой взор прояснился, я вспомнила, что она — мужчина. Я инстинктивно взглянула на нее. Дежавю захлестнуло меня, как ураган. В ярких лучах заливавшего комнату утреннего света ощущался запах древесины. Она разложила на пыльном полу в комнате подушки и лежа смотрела телик, чувствуя себя очень уютно.

Она с аппетитом поглощала приготовленные мной рисовую кашу с яйцом и салат из огурцов. В полуденном весеннем воздухе с улицы доносились голоса детей, играющих во дворе. Свежая зелень растений перед окном поблескивала, окутанная мягкими солнечными лучами.

До вчерашнего утра я не могла даже мечтать о таком чуде. Было очень странно, что я ем поздний завтрак, сидя напротив человека, которого почти не знаю. Поскольку стола не было, мы завтракали прямо на полу, расставив там разные плошки. Солнечный свет проникал сквозь наши чашки, и зелень холодного чая подрагивала на полу.

— Юити и раньше мне говорил, что ты похожа на собачонку, которая когда-то у нас жила. Ты и на самом деле на нее похожа, — вдруг сказала Эрико, пристально глядя мне в глаза.

— А как звали эту собачонку?

— Тявка.

«Хм, — подумала я, — значит, Тявка».

— Такие же красивые глаза, такие же красивые волосы… Когда вчера я впервые тебя увидела, то с трудом сдерживалась от смеха. На самом деле.

— Правда? — Хотя я этому не поверила, но решила, что было бы ужасно, если бы Тявка была сенбернаром.

— Когда Тявка умерла, Юити ничего в горло не лезло. Поэтому к тебе он относится не совсем как к человеку. Конечно, я не хочу утверждать, что между мужчиной и женщиной не бывает любви.

Мама громко расхохоталась.

— Премного благодарна, — сказала я.

— По словам Юити, твоя бабушка тоже была очень доброй.

— Да, бабушка очень любила Юити.

— Поскольку у меня не было времени вплотную заниматься его воспитанием, возможно, я чего-то недосмотрела.

— Недосмотрели? — улыбнулась я.

— Именно так, — сказала она с материнской улыбкой. — В сфере эмоций у него полный сумбур, и он странно холоден в отношениях с другими людьми. Я не все делала правильно… Мне хотелось, чтобы он был славным ребенком. Именно таким я его и воспитывала. И из него вышел славный ребенок.

— Я с вами согласна.

— Ты тоже славный ребенок.

Та часть «ее», которая была «им», заулыбалась. Ее улыбка напоминала улыбки нью-йоркских педиков, которых я часто видела по телику. Однако Эрико казалась намного сильнее их. Она излучала глубокое обаяние. Оно-то и привело ее туда, где она сейчас находилась. Я ощущала, что ни покойная жена, ни сын не смогли ее изменить. Обладание таким качеством обрекало ее на вечное неустраняемое одиночество.

Жуя огурцы, она сказала:

— Понимаешь, многие люди, говоря такое, на самом деле имеют в виду совсем другое, но я действительно хочу, чтобы ты осталась здесь. Поскольку я уверена, что ты славный ребенок, мне будет доставлять радость видеть тебя рядом. Я знаю, как ужасно, если в минуты отчаяния некуда пойти. Без стеснения пользуйся здесь всем. Хорошо?

Пристальным взглядом в мои глаза она подкрепляла свое предложение.

— Разумеется, я могу вносить арендную плату, — с отчаянием выдавила я, тронутая ее предложением. — Пока я не подыщу новое жилье, с удовольствием останусь жить здесь.

— Хорошо. Ни о чем не волнуйся. Вместо ренты будешь готовить рисовую кашу. У тебя получается намного вкуснее, чем у Юити, — с улыбкой сказала она.

Жить вдвоем с взрослым очень тяжело, особенно если он при этом здоров. В действительности, когда я жила с бабушкой, то об этом совсем не думала, и мы жили счастливо. Сейчас, оглядываясь назад, я уже так не думаю.

Я постоянно тревожилась: «А вдруг бабушка умрет?»

Когда я возвращалась домой, бабушка выходила из комнаты в японском стиле с теликом и говорила: «С возвращением!» Когда я задерживалась, то обязательно по дороге домой покупала для нее пирожные. Она была мягкой бабушкой и не сердилась, даже если я извещала ее, что ночую не дома. Иногда, прежде чем лечь в постель, мы проводили вместе часок, смотрели телевизор и ели пирожные с кофе или зеленым чаем. В бабушкиной комнате, которая не изменилась со времен моего детства, мы болтали о разных пустяках, или разговаривали об искусстве, или обсуждали ничего не значащие будничные проблемы. Кажется, иногда она даже рассказывала мне про Юити. Какими бы ни были мои любовные романы, какой бы возбужденной и пьяной я ни была после обильно выпитого сакэ, я всегда в глубине сердца воспринимала наш дом как свою единственную семью. В потрясающей тишине, притаившейся в углу комнаты, независимо от того, как бы благостно ни сосуществовали девочка со старушкой, я очень рано начала испытывать чувство, которое никто не мог мне объяснить: оставалась пустота, которую ничем было невозможно заполнить.