Картрайт понял, что сейчас у Тилли начнется истерика.

— Слушай, Тилли, прекрати, — устало заявил он. — Тебе абсолютно ничто не угрожает. Разве ты не знаешь?

— Прекрасно знаю. Я осведомлена о том, что в Англии есть войска ПВО. Я знаю, что, если немцы осмелятся сбросить бомбы на Лондон, на следующую ночь от Берлина останутся одни развалины. Но для меня это не утешение. Господи, как я буду рада, когда закончу работу и смогу вернуться в Штаты!

Картрайт пожал плечами:

— Тилли, если хочешь, ты можешь вернуться домой хоть сейчас.

Тилли ухмыльнулась и хлопнула пухлой ладонью по столику, на котором стояла горелка.

— Я хочу совсем другого, — заявила она. — Выпить коктейль и нормально поужинать. Вот и все. Раз англичане могут считать, что воздушная тревога — это не страшно, значит, и я могу. Странные вы люди: чем труднее вам живется, тем охотнее вы шутите. Вот только напряжение… совсем как у нашей юной коллеги, которая все время ждет, что с ней произойдет что-то ужасное.

Тилли вытащила из вместительного кармана фланелевого пиджака носовой платок и шумно высморкалась.

— Понимаешь, в чем дело? Она ничего мне не скажет! Я присутствовала при том, как она получила первое письмо. Я спросила: «Что-нибудь случилось, милочка?» А она мне: «Нет». И все.

— Как она получала письма? С обычной почтой?

— Нет. Их передавали с нарочным.

Картрайт изумленно посмотрел на свою собеседницу:

— С нарочным? В загородном клубе?

— Да, в загородном клубе. Их подсовывали под дверь. По крайней мере две штуки.

— Кто еще, кроме вас с ней, живет в клубе?

— Да практически вся банда. Томми Хаккетт, Говард Фиск, Дик Коньерс и Белла Дарлесс и… нет, мистер и миссис Гагерн получили, как и ты, плутократ, отдельный домик. Вот тебе еще одна парочка голубков. Но вообще в клуб может пройти кто угодно. — Вытерев нос, Тилли поморгала, сунула платок в карман и глубоко затянулась. — Вот и все, что мне известно. Не люблю совать нос не в свое дело, но я не хочу, чтобы нашей девочке было плохо. И если я чем-то сумею ей помочь, я помогу. Итак, Билл Картрайт, собираешься ты сбрить свои заросли и поговорить с Моникой начистоту или нет?

Он фыркнул:

— Можешь на меня положиться, Тилли. Хотя… к черту растительность. Борода подождет. Пока у нас есть дела поважнее…

— Вот дурак! — Изумленно покачав головой, Тилли склонилась к нему и крепко схватила его за плечи. — Да как ты не поймешь своей тупой башкой, насколько это важно?

Картрайт расправил плечи и сделал широкий ораторский жест, сбив на пол сковородку с кофейной гущей. Сковородка упала на пол с громким стуком.

— Милая Тилли, если моя борода настолько оскорбляет вселенную, очень хорошо. Я от нее избавлюсь. Ручаюсь! Но в данную минуту мне нужно кое-что сравнить. По-моему, я знаю, кто злодей, написавший письмо, — он потряс смятым листком, — хотя, убей меня бог, понятия не имею, зачем ему понадобилось пугать ее. Есть один тип, с которого я не спускаю глаз (я крайне осторожен, Тилли) вот уже три недели. А в моем письменном столе…

— Эй! — послышался голос Моники из соседней комнаты. И тут же застучали ее каблучки. — Эй! Где вы спрятались?

Когда парочка заговорщиков выбралась из закутка, Моника стояла посреди кабинета Картрайта.

Биллу стало страшно. Вдруг она подслушивала? Дело в том, что атмосфера в комнате изменилась. Моника, в черных брюках, синем свитере и наброшенной на плечи легкой курточке, держалась вполне непринужденно, хотя под глазами у нее залегли тени. Ее длинные мягкие волосы были слегка спутаны; кончики пальцев и щеки покрывали чернильные пятна.

— Ах, вот вы где, — почти небрежно произнесла она. — Тилли, что значит, когда говорится: камера «делает отъезд и наезд»?

— Что такое, дорогуша?

— Что значит «камера делает отъезд и наезд»?

Тилли объяснила, хотя Картрайт был уверен: он уже отвечал Монике на подобный вопрос недели две назад.

— Вот как, — сказала Моника.

Она побарабанила пальцами по письменному столу. Ей явно не хотелось уходить. Широко расставленные серо-голубые глаза над вздернутым носиком перебегали с Тилли на Картрайта.

Моника стояла в нерешительности.

— Я опустила маскировочные шторы, — продолжала она, как будто просто хотела нарушить неловкое молчание. — Я имею в виду, в твоем кабинете, Тилли.

— Спасибо, дорогуша.

— А ты не могла бы почаще делать это сама? Я… имею в виду, не могла бы ты сама проверять, чтобы они были опущены? Я всегда вздрагиваю, когда тот человек под окнами орет во всю глотку посреди ночи: «Свет!»

— Постараюсь, дорогуша.

Моника перестала барабанить пальцами по столешнице.

— О чем вы там шептались? — спросила она.

— Ни о чем, дорогуша. Ни о чем.

— Что толку скрывать? — не выдержал Картрайт. Он вытащил из кармана половинку розового листка бумаги и подсунул Монике. — Моника, мы говорили о вас. Надо все выяснить. Мы…

Он резко осекся, почувствовав, как эмоциональный градус в его кабинете резко скакнул вверх.

Дверь в коридор открылась; все трое вздрогнули, увидев сияющее, благодушное лицо Говарда Фиска.

— Добрый вечер всей компании, — прошептал он, постучав по внутренней филенке двери, чтобы обозначить свой приход. — Кстати, чем вы тут занимаетесь в такой поздний час?

Монике с трудом удалось взять себя в руки; она застыла на месте с полуоткрытым ртом и сжатыми кулаками. Тилли Парсонс громко закашлялась. Только сам Фиск, казалось, не обращал внимания на воцарившееся напряжение. Он переступил порог; от него пахло мокрым твидом. Старую шляпу он сдвинул на затылок.

— Вы здесь живете отшельниками, — пожаловался он. Сверкнули стеклышки его очков-половинок. — Вот уже неделю вы и носа к нам не кажете. Привет, Тилли. Привет, Моника. Привет, Билл. А теперь послушайте — вы все. Я пришел пригласить Монику поужинать.

Моника повернула голову набок.

— Поужинать? — повторила она.

— Да, поужинать. Я вывихнул ногу и свернул шею, пока пробирался к вам из главного корпуса без фонарика, и отказа я не приму. На улице нас ждет золотая карета — возможно, она заправлена бензином в последний раз. Мы едем в Лондон и будем транжирить деньги в «Дорчестере»; переодеваться необязательно. Итак, вперед, молодая леди!

— Но, мистер Фиск…

— Меня зовут Говард.

— Не могу, — сказала Моника. — Я бы с радостью, но не могу.

— Объясните почему.

Моника как будто впервые разглядела чернильные пятна на пальцах.

— Потому что… просто не могу, и все. Сегодня понедельник. Вы с мистером Хаккеттом в среду хотите взглянуть на законченный сценарий, а у меня еще масса недоделок. Нужно проработать детективную интригу. — Она покосилась на Картрайта.

— А, бросьте! Хаккетт платит вам не за то, чтобы вы так усердствовали. Один день ничего не решает. Поехали!

— Не могу. Мне очень жаль.

Говард Фиск переминался с ноги на ногу.

— Не знаю, в чем дело, — пожаловался он, — но мне никак не удается никуда вас вытащить. А вы, Тилли?

— Извините, меня уже пригласили.

Режиссер глубоко вздохнул. Вид у него сделался самый безутешный. Он повернулся к Монике:

— Ну что же, если вы упорно хотите быть такой деловитой… не зря же я сюда пришел! Позвольте вас на пять минут? Давайте посмотрим эпизод Б, про подземку. Как по-вашему, сумеем мы его закончить?

— Нет! — воскликнула Тилли Парсонс.

Восклицание вырвалось у нее непроизвольно. Ее скрипучий, прокуренный голос царапал нервы, как бормашина; все вздрогнули, но заметнее остальных — Фиск, который развернулся к ней в полном изумлении.

— Что такое? — спросил он.

За долю секунды Тилли удалось взять себя в руки. Она хрипло рассмеялась, потом уронила сигарету на линолеум и растоптала окурок ногой.

— Что за женщина, — насмешливо заявила она, имея в виду себя. — Просто похмелье, только и всего. Вчера я здорово нализалась с ребятами; до сих пор мне кажется, будто пол под ногами шатается. Не обращайте внимания!