Итак, вскоре Моника пожалела о том, что она так сильно ненавидит Картрайта. Если бы она не знала, что он собой представляет, она бы, пожалуй, даже ошибочно сочла его любезным и внимательным. Помимо всего прочего, он — какая гадость! — курил изогнутую, как у Шерлока Холмса, трубку.

— Но почему мы должны непременно работать здесь? — удивлялась она. — Почему нас не разместят в том большом здании с козырьками над окнами?

— Потому что «Альбион Филмз» не единственная компания на киностудии, — объяснил Картрайт. — Есть еще три: «Рэдиант Пикчерз» и «С.А.Г.» — американские, и «Уандерфилмз», которая и построила киностудию. Они арендуют павильоны, как и мы. Раньше на месте «Пайнема» было частное владение, а в так называемом «старом здании» жили сами владельцы поместья. Потом его купил Дега из «Уандерфилмз»… — На лице писателя заиграла злорадная улыбка. — «Рэдиант Пикчерз» снимает колоссальную костюмную драму из жизни герцога Веллингтона. Мне доводилось беседовать с Ааронсоном; и если его версия битвы при Ватерлоо не окажется для всех источником вечной радости и веселья, тут не моя вина.

— Вот как? Полагаю, по-вашему, это смешно?

Картрайт запустил пальцы в шевелюру и дернул себя за прядь.

— Хорошо, хорошо. Извините. Быстро смените тему!

Но Моника уже шла в атаку:

— По-моему, вы ведете себя как ребенок! А если мистер Хаккетт не заплатит вам жалованья, вы и его начнете высмеивать? Да кто вам дал право смотреть на мистера Хаккетта свысока?

— Я не смотрю на него свысока.

— Нет, смотрите, я сама видела! Вот он никого из себя не корчит. Когда я приехала, то думала, что меня ждет беседа по крайней мере с дюжиной секретарш; я заранее смирилась с тем, что придется целый день просидеть в приемной и, возможно, даже не удастся его увидеть. Но ничего подобного! Он оказался вполне доступным, милым, человечным…

— А почему бы ему и не быть человечным? Он ведь не позолоченный божок!

— По-моему, вы злорадствуете.

— Послушайте, — заявил Картрайт. — Хотел бы прояснить одну вещь. Здесь неплохое место для работы. Среди английских киношников почти нет голливудских любителей пускать пыль в глаза. Они не отгораживаются от посетителей заслоном из секретарш. У нас все друг друга знают. От продюсера до режиссера и от кинозвезды до статиста — все постоянно варятся в одном соку. Встречаются, ходят друг к другу в гости и так далее. В основном здесь собрались порядочные люди. И некоторые из них даже довольно умны. Вот только…

— Что?

— Сами увидите. — Картрайт злорадно улыбнулся.

Впрочем, Моника не услышала его последних слов. Они вышли из старинного особняка и стали спускаться по освещаемому жарким солнцем склону холма к берегу озера.

Местное озеро на время становилось то Темзой, то Сеной, то Евфратом, то проливом Босфор, то Атлантическим или Тихим океаном. В настоящий момент в озере находилась подводная лодка: из воды торчал кусок мостика с боевой рубкой. Вокруг плавала любопытная утка, разглядывая странного пришельца. Дальше озеро сужалось; перейдя по горбатому мостику, можно было попасть на тропинку, которая уводила в парк; рядом с тропинкой стоял огромный щит с надписью: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!» На холме справа от них, то есть с той стороны, куда посторонним ходить было можно, над деревьями возвышались тылы съемочного павильона. Центр парковой территории украшал фасад благородного поместья в георгианском стиле — белого, с колоннами, сооруженного так искусно, что не сразу становилось ясно: это всего лишь декорация. У Моники при виде особняка затрепетало сердце; она была взволнована его достоверностью.

И осмелилась задать вопрос:

— Мистер Хаккетт упоминал… — Она осеклась.

— Да?

— Он говорил об актрисе по имени Фрэнсис Флер. Вы ее знаете?

— Ф.Ф.? Да, а что?

— Ничего, я только спросила. Какая она? Она хорошая?

Картрайт ответил не сразу:

— Ф.Ф.? Да, наверное. Свой парень. — Он замолчал и пристально посмотрел на свою собеседницу поверх огненной бороды. Взгляд был проницательный. Он как будто просвечивал ее рентгеном. — Наверное, вы видели ее на экране?

— Да, один или два раза.

— И как она вам? Нравится?

— Она очень красивая, — напряженно ответила Моника.

Хотя Моника скорее умерла бы, чем призналась, но образ Фрэнсис Флер на киноэкране оказал сильное влияние на внешность и манеры Евы д'Обри. Бывали времена, когда Фрэнсис Флер становилась Евой д'Обри, а Моника Стэнтон в своем воображении бывала и той и другой.

— Какая она? У нее есть муж?

— Насколько я знаю, их было несколько. Первый раз она выскочила за какого-то лорда; тогда она еще выступала в мюзик-холле.

— За лорда Роксбери Бренского, — механически произнесла Моника.

— Что-то в этом роде. Второй муж — он актуален и сейчас — Курт Гагерн, или фон Гагерн.

Моника удивленно посмотрела на своего спутника.

— О нем я никогда не слышала!

— Еще услышите, — заверил ее Картрайт. — Гагерн — восходящая звезда. Он был режиссером на студии «УФА» до того, как нацисты вышвырнули его из Германии. Насколько мне известно, он чистокровный ариец, происходит из старинного рода — из тех, перед чьими фамилиями стоит «фон». Однако что-то у него там не заладилось. У нас он трудится вторым режиссером, вместе с Говардом Фиском ставит «Шпионы на море». Каким-то образом ему удалось загипнотизировать чинов из Военно-морского министерства, и ему разрешили провести натурные съемки в таких местах, куда простых смертных не допускают, — в Портсмуте и даже в Скапа-Флоу.

Моника не обратила внимания на странные интонации Картрайта. Во-первых, она была раздосадована тем, что актриса, ее кумир, вышла замуж без ее ведома. Во-вторых, к этому моменту они повернули за угол и оказались перед фасадом главного корпуса.

Внутри, где царила прохлада, она нашла ту атмосферу, какую и ожидала: все куда-то бежали, зачем-то спешили, хлопали дверями. Главный корпус представлял собой настоящий муравейник, полный длинных коридоров. Маленькие кабинеты лепились один к другому, как каюты на корабле; ей показалось, что все обитатели в основном заняты тем, что открывают и закрывают двери. Работники студии гордо вышагивали во всех направлениях; стучали пишущие машинки. Пахло свежей краской. Из буфета вышел мальчик-посыльный; он жевал шоколадный батончик. Картрайт новел Монику по длинной застекленной галерее, похожей на мост Вздохов; из окон открывался вид на освещенный солнцем парк. Галерея соединяла главный корпус со студийными павильонами.

Огромный гулкий бетонный коридор съемочного павильона напомнил Монике аэропорт. Звуконепроницаемые двери вели в студии. Над дверью под номером три горела красная лампочка; она означала, что сейчас идет съемка и входить туда нельзя. Картрайт жестом показал Монике, что надо подождать, а сам, злорадно ухмыляясь, стал слушать разговор двоих мужчин, стоявших посреди коридора.

Один был низенький толстяк с сигарой, второй — высокий молодой человек в очках, с подчеркнуто аристократическим выговором.

— Слушайте, — говорил толстяк. — Тот эпизод на балу.

— Да, мистер Ааронсон?

— Там скандал, — продолжал толстяк, — который закатила герцогиня Ричмондская перед сражением при Ватерлоо.

— Да, мистер Ааронсон, и что?

— Я только что отсмотрел первые кадры. Никуда не годится! Перцу не хватает.

— Но, мистер Ааронсон…

— Слушайте, — перебил его толстяк. — Я знаю, чего там не хватает! Песни для Эрики Муди. Люк Фитцдейл только что написал классную штучку, в самый раз для нее. Значит, вот как все будет. Герцог Веллингтон говорит: «Дамы и господа, у меня для вас большой сюрприз», понимаете? И тут герцогиня Ричмондская садится к пианино и начинает петь.

— Но, мистер Ааронсон, не думаю, чтобы она была способна на такое!

— Вы так не думаете?

— Нет, мистер Ааронсон.