Интересно, чего больше достойно рыцарство Артура, жалости или зависти? Может быть, мой прежний наставник и нынешний благодетель немного лжец, немного мазохист или просто влюбленный? А может быть, слегка назойливые кошачьи манеры и неуловимо неряшливая привлекательность Дебби помогают вынести душную атмосфере слишком благопристойной жизни?

Наш местный поэт Ральф Баумгартен в своих непристойных стихах часто пользуется эпитетом «оседланный», говоря о мужьях.

К разряду «оседланных» мужей относятся, по мнению неженатого поэта, те, кто рабски подчиняются правилам приличия и хорошего тона, придуманными, по мнении Баумгартена, поколениями женщин, чтобы обезоружить и приручить мужчин. Сам поэт к числу прирученных, совершенно очевидно, не относится. Судя по всему, отношение Баумгартена, явно непочтительное, к противоположному полу и его сексуальные наклонности не позволят этому молодому литературному хулигану возобновить контракт по истечении срока его действия. То, что определенная часть наших коллег и их жен относятся к нему с презрением, не мешает ему придерживаться своих отвратительных привычек. Он находит в этом удовольствие.

— Я подцепил девчонку в музее современного искусства, но у выхода мы налетели на твоих приятелей, Кепеш. Дебби оттеснила девчонку в дамскую комнату, чтобы ознакомить ее с моей подноготной, а Артур, в своей вежливой манере, поинтересовался, как давно мы знакомы с Ритой. Я ответил ему, что примерно полтора часа. Я сказал, что мы уходим из музея, потому что здесь нет ни одного удобного уголка, где мы могли бы припасть друг к другу. Он прочел мне целую лекцию о сострадании.

Нечего и говорить, что Баумгартен расставляет громадные сети, чтобы поймать себе маленькую рыбешку. Когда мы идем с ним вдвоем, по улицам Манхеттена, он не оставляет без внимания ни одной женщины моложе пятидесяти и ни одной девушки старше пятнадцати, чтобы не остановить их и не получить информацию, которую он умудряется изобразить как жизненно необходимую.

— Какое милое пальто! — восклицает он, улыбнувшись молодой женщине в отвратительном меховом пальто, толкающей перед собой детскую коляску.

— Спасибо.

— Могу ли я поинтересоваться, что это за мех? Что это за зверь? Никогда не видел ничего подобного.

— Это? Это искусственный мех.

— Правда?

В течение нескольких минут он с изумлением, частично искренним, узнает, что эта молодая женщина в пальто из искусственного меха разведена, у нее трое маленьких детей, и она бросила университет, который находится за три тысячи километров отсюда. Я застенчиво стою в стороне.

— Ты слышал, Дэйв, — обращается он ко мне, — это Элис. Она родилась в Монтане, а теперь везет коляску в Нью-Йорке.

Теперь уже и молодая мама сама потрясена не меньше, чем Баумгартен, что переместилась за двадцать четыре года на такое расстояние.

Баумгартен объясняет мне, что ключ к успеху в разговоре с незнакомыми людьми в том, чтобы никогда не задавать им вопросов, требующих обдумывания, и внимательно слушать ответы, как бы прозаичны они ни были. Помнишь, как у Генри Джеймса: «Драматизируйте, драматизируйте». Надо дать понять этим людям, что то, кто они, откуда родом, что носят — крайне интересно. В каком-то смысле, важно. Вот в чем заключается сострадание. Пожалуйста, не смотри с такой иронией. Твоя проблема в том, что их путаешь своими усложнениями. Мой опыт доказывает, что обычной женщине на улице не нужна твоя ирония. Ирония ее отпугивает. Ей нужно внимание. Сочувствие. Чтобы был не слишком умным, мальчик. Все свои тонкости оставь для твоих статей. На улице ты должен быть доступным.

В первые месяцы работы в университете я обнаруживаю по, что когда на собраниях факультета произносится имя Баумгартена, всегда находится кто-то, кто терпеть его не может и с удовольствием объясняет, почему. Дебби Шонбрунн полагает, что это было бы смешно, если бы не было так «разрушительно» — любимое слово ее и Артура. Конечно, я ничего не должен на это отвечать. Я должен допить то, что пью, и отправиться домой.

— О, не такой уж он и плохой, — говорю я ей. — На самом деле, — добавляю я, — он мне чем-то даже нравится.

— Интересно, чем же он может так нравиться?

Отправляйся-ка домой, Кепеш. Тебе надо ехать туда, в твою пустую квартиру. Там твое место. Если выбирать между этой неотвратимой дискуссией и той квартирой, разве может быть сомнение в том, где тебе будет лучше.

— А чем он может так не нравиться? — спрашиваю я в ответ.

— С чего начать? — спрашивает Дебора. — Во-первых, его отношение к женщинам. Он кровожадный и бессовестный женоненавистник.

— Мне кажется, он скорее любит женщин.

— Дэвид, ты лицемеришь и говоришь это из желания противоречить, вообще ты сегодня враждебно настроен, хотя я не понимаю почему. Ральф Баумгартен отвратителен так же, как его поэзия. Я ничего более грубого не читала в своей жизни. Прочти его первую книгу, и ты сам поймешь, как он любит женщин.

— Я его еще не читал (ложь!), но мы несколько раз вместе обедали. Не настолько уж он достоин порицания, мне кажется. Не всегда, Дебора, поэзия и человек — одно и то же.

— В данном случае это именно так: посредственность, самодовольство, повелительный тон и откровенная глупость. А посмотри на «человека». Эта его походочка, такая плавная; эта армейская одежда; это лицо. Вообще-то я бы не назвала это лицом. Я имею в виду его безжизненные глаза и отвратительную ухмылку. Остается загадкой, как какая-нибудь девушка может к нему даже приблизиться.

— Ну, видимо, в нем что-то такое есть.

— Или у них чего-то такого нет. При твоей природной тонкости как ты можешь иметь дело с этим стервятником…

— Я вполне с ним лажу, — говорю я, пожимая плечами, и теперь уже оставляю свой бокал и ухожу домой.

Достаточно скоро до меня дошли слухи о том, что Дебби со своей острой проницательностью разглядела в нашем разговоре. Я должен был, безусловно, предвидеть это. Поделом мне. Удивление вызывает только мое удивление и чувствительность.

Оказывается, на обеде у Шонбруннов хозяйка объявила всем присутствующим, что Баумгартен стал близким другом и единомышленником Дэвида Кепеша. «Агрессивные фантазии Дэвида, направленные против женщин» привели к «бесславному» концу его женитьбы. «Бесславный» конец в Гонконге — кокаин, полиция — так же, как бесславные пикантные подробности в начале и в середине, были затем рассказаны в назидание другим. Все это в деталях передал мне один достаточно милый человек, гость Шонбруннов, не принимавший участия в этой беседе, который искренне полагал, что оказывает мне добрую услугу.

За этим последовала переписка, начатая мной и сохраненная навеки, увы, тоже мной.