Об этом же писал Бакунин Герцену и Огареву, Демонтовичу и графине Е. В. Салиас. Реальных оснований для подобных надежд у него не было никаких, но уверенность Бакунина базировалась не на реальных фактах, а на убеждении в ближайшей неизбежности именно народной революции. Движение, направленное к социальной народной революции, увидел Бакунин и в Италии. Приспособление действительности к своей теории, своей вере вообще было свойственно ему. Сложной же итальянской действительности начала 60-х годов он не знал.
Каково же было положение в этой стране? Долгая борьба за объединение Италии привела в 1861 году к созданию государства. Но это была не демократическая республика, за которую так упорно и самоотверженно боролись, хотя и разными способами, Мадзини и Гарибальди. Буржуазная монархия во главе с королем Виктором-Эммануилом — таков был итог этой длительной борьбы. Да и не вся еще Италия была объединена в этом государстве. Лациум и Рим принадлежали папе, Австрия удерживала свое господство над Венецией.
Тогда Гарибальди снова бросился в бой. С лозунгом «Рим или смерть» он повел свои войска в сражение. Виктор-Эммануил, получивший власть из рук Гарибальди, теперь объявил его мятежником. В бою у горы Аспромонте (1862) Гарибальди был тяжело ранен, а войска его разбиты.
Положение в стране в целом оставалось зыбким, неустойчивым. Борьба за полное национальное освобождение не прекращалась. Она сочеталась со сложным процессом классовой борьбы. Задачи буржуазной революции не были еще, по существу, решены. Крупное помещичье землевладение на юге страны и в папской области, полуфеодальная испольщина в центральной Италии тормозили развитие капитализма. Разорение мелких предпринимателей и торговцев в городах, мелких земельных собственников в деревне вело к полному обнищанию массы населения, не находившего себе применения в промышленности.
Этот процесс был характерен главным образом для юга, но и на севере страны, где промышленность была сравнительно развита, дело обстояло далеко не благополучно.
Итальянские рабочие были, по существу, полуремесленниками. Наряду с фабриками в стране имелась и мануфактура. Часть пролетариата составляли сельскохозяйственные рабочие. Тяжелое материальное положение трудящихся сочеталось с полным политическим бесправием.
Рабочие объединения были запрещены конституцией. Непрестанно вспыхивающие стихийные выступления рабочих и крестьян жестоко подавлялись. Все это вызывало глубокую враждебность к государству, в котором народ видел «только жандарма, сборщика налогов, офицера, забирающего рекрутов».[277]
Сложное экономическое и политическое положение Италии требовало прежде всего завершения задач буржуазной революции, завершения полного объединения страны.
В этих условиях постановка вопроса об объединении итальянского и славянского освободительных движений была чистой утопией, вчерашним днем движения. Однако именно с этой целью отправился Бакунин к Гарибальди в первый же месяц пребывания в Италии.
Гарибальди — этот легендарный герой, который, по словам С. Степняка-Кравчинского, «наполнял громом своего имени два полушария»,[278] был не только человеком высокого героизма, благородства и самоотверженности. В той же мере свойствен ему был и подлинный общечеловеческий гуманизм. Вот как сформулировал он свое кредо в предисловии к изданию своих мемуаров в 1872 году: «Я прожил бурную жизнь, в которой было и хорошее и плохое, как, наверное, у большинства людей. Я всегда стремился к добру — для себя и себе подобных; если же мне случалось совершить нечто дурное, то это было сделано, конечно, не намеренно. Я ненавижу тиранию и ложь и глубоко убежден, что в них источник всех зол и испорченности рода человеческого».[279]
Вынужденный всю жизнь воевать и именно воинской доблестью в борьбе за свободу стяжавший мировую славу, он ненавидел войну. «Правда, — писал он, — я должен был выступать в роли солдата потому, что родился в рабской стране, но я всегда делал это с внутренним отвращением».[280]
После последнего ранения Гарибальди жил, окруженный небольшой группой своих приверженцев, на острове Капрера в низком белом каменном доме. Несмотря на не зажившую еще рану, он много работал в саду, ухаживал за домашними животными.
Быт на Капрере был крайне прост, места для жилья немного, а поток посетителей, редко по делу, чаще просто любознательных туристов, не прекращался ни на день. Из последней категории более всего посетителей было из Англии. Они стремились поглядеть на легендарного героя, увезти сувенир. Для этой цели нередко употреблялся платок Гарибальди, носимый им на шее. Разорванный на части, он мог удовлетворить стремление сразу нескольких восторженных почитательниц.
Отправляясь вместе с женой на Капреру, Бакунин оказался в обществе «одного юного и долговязого англичанина и трех англичанок, из которых две порядочные и красивые, одна урод. Эта пожилая англичанка-урод — очень богатая и экзальтированная дама, по уши влюбленная в Гарибальди и… пьющая… вследствие чего у нее нос очень красен» — так описал Михаил Александрович своих спутниц в письме к Е. Салиас.
Гарибальди встретил гостей дружески и приветливо. Бакунин передал ему письмо из Лондона. «Я вам рекомендую нашего Бакунина, имя которого составляет гордость демократии всего мира»,[281] — писал Мадзини.
Три дня провели Бакунины на острове. Михаила Александровича поразила как доброта и глубокая человечность самого Гарибальди, так и чрезвычайная простота и внутренняя красота отношений, царивших среди людей на Капрере. «Собственности здесь не знают: все принадлежит всем. Туалетов также не знают: все ходят в куртках из толстого сукна, с открытыми шеями, с красными рубахами и голыми руками; все черны от солнца, все дружно работают, и все поют, — рассказывал он графине Салиас. — Посреди них Гарибальди, величественный, спокойный, кротко улыбающийся, один вымытый и один белый в этой черной и, пожалуй, несколько неряшливой толпе и с глубокою, хотя и ясною меланхолиею во всем выражении, производит невыразимо ясное впечатление».
Рассказывая далее о бесконечной доброте Гарибальди, Бакунин пишет, что она простирается не только на людей, но и на все живое: животных, цветы, деревья. «Он любит своих двух волов, своих коров, своих телят, своих баранов, — писал потом Бакунин, — и все его знают, и лишь только он появится, все тянутся к нему, и каждого он погладит и каждому скажет доброе слово». Что же касается его глубокой, затаенной грусти, то такова, «должно быть, была грусть Христа, когда он сказал: „Жатва зрела, а жателей мало“. Такова грусть нашего созревшего человека, всю жизнь посвятившего освобождению и очеловечению человечества. Так-то, но даже самые великие и самые счастливые люди не достигают своей цели. А все-таки надо стремиться и тянуть мир за собой вперед».[282] Грусть Гарибальди, как видно, была понятна Бакунину, но у него с избытком еще хватало веры в свои идеи, свои силы, в то, что он один из тех, кто может и должен «тянуть мир за собой вперед». Был ли этот путь действительно «вперед»? В какой-то мере — да. Ведь разрушение старого мира — неизбежный этап строительства нового. Негативная же программа его, приобретавшая в эту пору конкретные черты, была направлена именно на это. «Пусть друзья мои строят, я жажду только разрушения, потому что убежден, что строить в мертвечине гнилыми материалами — труд потерянный и что только из великого разрушения могут возникнуть новые живые материалы, а с ними и новые организмы… Наш век во всех отношениях переходный, несчастный век, и мы, отвязавшиеся от старого и не примкнувшие к новому, — несчастные люди. Будем же нести свое несчастье с достоинством, жалобы нам не помогут и будем разрушать, сколько можем».[283] Слова эти, написанные в начале 1864 года, говорят об определенной продуманности, сознательности, направленности. Это не беспочвенный призыв к разрушению, а добровольно взятый на себя тяжелый труд во имя создания новых форм жизни.
