– Подождите все, – сказала толстая женщина с ястребиным носом. – Совсем девчонку заклевали. Пойдет и, чего доброго, повесится. Давайте хоть глянем, может быть, она что и может. Агафонова, вы приподымите, пожалуйста, подол платья обеими руками и пройдите от дверей до окна. Ровненько постарайтесь пройти, красиво, как балерина.

Нинка подол приподняла. Но забыла, что на ногах у нее были сапоги Натальи с обрезанными голенищами, потому зачем было единственные хорошие туфли трепать, если за длинным платьем ног все равно не было видно!?

А в этих неуклюжих сапогах у Нинки не получилось пройти ни ровненько, ни красиво. Потому что балерины в сапогах не танцуют.

На этот раз над ней не смеялись, а стыдливо отводили глаза в сторону, что было еще противней, потому что Нинка поняла, что ее жалеют.

Ее попросили сделать еще какие-то глупости, а потом седой председатель комиссии сказала:

– Пока ничего утешительного сказать вам, Агафонова, не могу. Приходите через год. Пообвыкнитесь в Москве, походите по музеям, по хорошим театрам, посетите зал консерватории... И тогда больше вы не будете устраивать нам такого нелепого театра.

Нинка так и не поняла, если честно сказать, какой такой театр она устроила, но когда вышла из зала в коридор, то увидела, что все ее соперницы-завистницы тоже устроили такое представление! Успели по Нинкиному примеру понапялить на себя жуть какие туалеты, а подруга Алла щеголяла в шляпе с длинным пером, которую изловчилась выпросить в театре оперетты, благо он был от школы официанток не очень далеко.

Нинка очень огорчилась своей неудаче, но самые большие неприятности ее еще только ждали, потому что тетка Прасковья объявила, что платье назад в таком изорванном и загаженном виде ни за что не примет, Нинка может сама в нем щеголять, сколько заблагорассудится, а телевизор тетка Прасковья оставит себе навсегда.

Это было ужасно, потому что к телевизору она уже успела привыкнуть, как к родному человеку. Смотрела допоздна, пока не кончатся все программы.

Наталья тоже очень разозлилась таким поведением соседки и сказала, что шумного скандала поднимать не надо, это только привлечет внимание всей общественности, а так как злые языки уже распустили сплетни, что обе они, и Нинка и Наталья, пьют горькую и принимают в гостях различных мужчин, то общественность в случае такого конфликта будет на стороне тетки Прасковьи и, чего доброго, дело дойдет до товарищеского суда в домкоме.

– Ее, стерву, тетку твою, весь дом ненавидит, потому что должны ей полдома. Но ее в участок за грабеж не посадишь. А на нас с тобой, в случае чего, навалятся как коршуны. Надо, говорил мой покойный дядя – он пехотным старшиной воевал, до Кенигсберга, нынче Калининград называется, дошел, – проводить фланговую скрытую атаку на противника.

Военного языка Нинка совсем не знала и знать не хотела, потому что это напоминало Борьку. Правда, он был не в пехоте, а моряком, но все равно на всех военных Нинка смотрела на улице с неприязнью, уверенная, что все они, или почти все, обманули своих беременных девушек в деревне.

– Телик наш возвратим с боем, но тихо, чтоб старая грымза не пикнула. Фланговая атака – дело надежное.

Стратегия Натальи исходила из того, что тетка Прасковья никого в свою квартиру не впускала вообще, пока тщательно не изучит через дверной глазок, а потом не расспросит, приоткрыв дверь, но заложив ее на цепочку. Когда через день она выходила в магазин отовариваться продуктами, то тоже сперва оглядывала лестничную площадку через глазок, а потом уже вышмыгивала, а наверх, с продуктами, поднималась только тогда, когда поднимался кто-нибудь из соседей с верхних этажей.

Наталья и Нинка залегли под дверью тетки Прасковьи с шести часов утра, залегли так, чтоб их не было видно через дверной глазок.

Пока лежали в засаде, сверху, с пятого этажа, спустился шофер-дальнобойщик Васька Селиванов, посмотрел на них и сказал завистливо:

– Видать, хорошо вчера набрались, бабы, коли лежите и стать на ноги не можете. Что ж вы меня давеча не позвали, я к вечеру из рейсу пришел.

– Т-с-с! – сказала ему Наталья. – Мы фланговую телевизионную атаку проводим.

Васька ничего не понял и пошел искать свое пиво.

Только после семи часов за дверью тетки послышался шорох, потом она долго возилась с тремя замками, засовом и цепочкой и, наконец, приоткрыла дверь. И едва ступила на лестничную площадку, как Нинка вскочила и с радостным криком обняла тетку.

– Здравствуй, тетушка! Да как же мы давно не виделись! – Она принялась обнимать и целовать ошалевшую бабку, а Наталья на четвереньках скользнула в квартиру.

Тетка быстро сообразила, что такая ни с того ни с сего вспыхнувшая любовь племянницы вовсе не к добру. Даже и закричать было попыталась, но Нинка ее вусмерть зацеловала, затолкнула в прихожую, а когда Прасковья увидела, как мимо нее в двери уплывает на руках Натальи телевизор, то было уже поздно.

– Ироды! Христопродавцы! – все-таки прокричала тетка на лестнице для острастки, но не очень громко, потому что если дело дошло бы до публичного разбора скандала, то вряд ли тетка оказалась в нем сейчас пострадавшей стороной. Добро бы еще она оставляла себе на веки вечные всякие ценные заклады, а то ведь на телевизор осмелилась руку поднять, без телевизора людей оставить! Нет, за такое действие тетку Прасковью общественность бы не поддержала, а скорее всего, могла и сурово осудить.

Тетку это поражение в битве так огорчило, что в полдень она с шумом и гамом привезла на детской коляске новый телевизор из магазина – большой, куда как лучше, чем у Нинки. Подвернувшийся шофер Вася телевизор этот тетке Прасковье в квартиру поднял и установил, после чего опять ушел пить пиво и не вернулся до утра.

А тетка после приобретения телевизора окончательно перестала появляться во дворе среди старух на скамейках, а сидела у ящика и выходила за продуктами через два дня на третий. Холодильника у нее не было, и как ее запасы не гнили, и ума нельзя было приложить. Но, скорее всего, у нее и гнить было нечему, потому что кашками да чайком в основном поддерживала свои силы Прасковья. А по подсчетам Натальи, деньжищи, и немалые деньжищи, у Прасковьи были. По всем прикидкам так получалось, что у соседки не менее как тридцать, а то и все сорок тысяч, то есть примерно две, а то и три машины «жигули» купить может. А если пересчитывать ее заначку на бутылки, то получалось несколько грузовиков отборного портвейна.

Возвращение телевизора на родную кухню подруги отметили нешумным банкетом и бодрым тостом приветствовали появление на экране диктора Кириллова в программе «Время», словно после отсутствия домой вернулся близкий родственник.

Утром проснулись пасмурные, кое-как попили спитого чаю, прикусили по баранке и доели вчерашнюю рыбу хек.

– Что ж мне делать? – спросила Нинка. – Видишь вот, в официантки у меня не получается.

– И не получится, – мрачно ответила Наталья.

– Это почему же?

– Блеска в тебе нету. Рано тебе в ресторан.

– А куда же, по-твоему, не рано?

– А поди-ка ты, как вся ваша приезжая братия, на стройку! Ты баба здоровая, там вместо какого-нибудь механизма тебя пристроят, вот и будешь камни ворочать или кирпичи дробить, на что ты еще пригодна?

– Я не знаю, что мне там делать!

– А научат! Там всех берут и учат!

– А «художественного просмотра» там нет?

– Нет! Но если зазеваешься, то у тебя под юбкой все просмотрят, не сходя с рабочего места! Ребята там лихие.

Нинка подумала и решила, что это правильно: никакого хорошего места в Москве ей сейчас не получить – чтоб и легко было, и красиво, и деньги хорошие. А еще она и без Натальи слышала, что самый надежный способ получить в Москве свою собственную законную жилплощадь, отдельную и хорошую, так это надо оттрубить лет пять на стройке. Если все ладненько выстроится да ушами хлопать не будешь, то не только кооперативную площадь можно отхватить, но и государственную, вовсе задарма.