— В самом деле? — насмехался Ублейр, истекая сарказмом. — Так где же тогда все-таки тайник с противопехотными святынями находится, а? При помощи той ерундовины ты не зарегистрировал ничего, кроме шести нелегальных иммигрантов!

— Но Святынеискатель действительно работал! Он регистрировал святые волны, как ему и полагалось! Иначе почему же он тогда так четко указал на Треппа и шесть других?..

Голос Бубуша оборвался, когда до него вдруг дошло. Как он мог быть так слеп? Так горяч, чтобы доплестись до узловатых корней не того инфернального древа и с энтузиазмом рявкать какую-то дурость?

Существовала одна-единственная причина, почему устройство, рассчитанное на регистрацию святых волн, стало бы указывать на что-либо излучающее эти фундаментальные частицы чистого теизма. Существовала только одна-единственная причина, почему святынеискатель указал на шестерку пленников и на Треппа. Сердце Бубуша почти замерло, когда понимание взорвалось у него в голове венком жгучих хризантем.

Все они излучали святые волны.

Внезапно все обрело смысл. Эффект проповеди Брехли Треппа который побуждал всех облачиться в подштанники; внезапное желание ослабить путы Треппа; и, наконец, самое невероятное — верность своему слову и позволение Треппу уйти.

Бубуша аж затрясло. Ни одно из этих событий не могло бы произойти без продолжительного воздействия излучения высоких доз теической радиации.

Бессознательно Бубуш принялся скрести свои лапы, словно пытаясь содрать оттуда чистоту заразного верования, пока его разум пытался вспомнить одну чудовищную мысль.

Он уже задумывался, пусть даже совсем ненадолго, почему шесть пленников были зарегистрированы святынеискателем сквозь тысячи футов твердой скалы, а Брехли Трепп всего лишь едва-едва заставлял указатели шевелиться. Однако у Бубуша не получалось остановиться, чтобы хорошенько об этом задуматься.

До сих пор не получалось.

Зато теперь он точно знал.

Эти шесть пленников выдавали в тысячи раз больше святых волн, чем захваченный ими первым Брехли Трепп. Они сияли подобно теическим маякам в пустыне неверия и насмешки. А что выдает святые волны в тысячи раз более мощные, чем просто какое-то его высокобесподобие?… Да боги же! Боги!

Бубуш жутко побледнел, закашлялся, после чего, все еще находясь под воздействием высоких доз теической радиации, взглянул на Ублейра и открыл рот.

— Э-э… насчет этих нелегальных иммигрантов… Есть одна вещь, которую я действительно должен тебе сообщить…

Если бы какой-то демон стоял за дверью пещеры демона Кирпича и прислушивался, он услышал бы звон от почти непрерывного грохота молотком по металлу. Возможно, он был бы сильно озадачен этими доселе неслыханными здесь звуками честной тяжелой работы и промышленного производства. А возможно, и нет. Если бы этот демон не присутствовал на последней спонтанной проповеди его высокобесподобия Брехли Треппа, он бы наверняка не понял, что двигало Кирпичом, когда тот вел себя в столь лихорадочной и увлеченной манере.

Сказать по правде, сам Кирпич тоже не имел даже самого туманного представления, что именно его в эту работу втянуло. Никакой перемены он не заметил. Для любого психологического самоанализа бывший вор был слишком занят. Самоанализ мог подождать. А прямо сейчас он был отчаянно занят… просто отчаянно.

С тех самых пор, как Кирпич оказался втянут в конкретную обширную толпу, позвякивая там содержимым карманов и кошельков обитателей Уадда как самый первоклассный вор, каким он до той поры и являлся, все пошло как-то совсем не так. Едва лишь Кирпич успел с успехом избавить с полдюжины дьяволов от тягости транспортировки ими туго набитых кошельков, как его внимание, словно от удара багряной молнии перед огненной бурей, было целиком захвачено словами того хмыря в сутане на балконе страхоскреба. Мгновения спустя когти Кирпича неудержимо защекотало, и он оказался на крючке, охваченный неудержимым стремлением поучаствовать в небольшой работе по металлу.

В уединении своей пещеры в самых недрах Шанкера, деловой части Мортрополиса, Кирпич возбужденно хихикал себе под нос, выхватывая из небольшого мешочка крошечный диск и кладя его на выпуклый камень. Мгновение спустя бывший вор уже схватил свой верный молоток и принялся лихорадочно колошматить по монетке достоинством в один обол, аккуратно ее расширяя, распространяя ее мягкую податливость по выпуклому камню. Заветный план был у Кирпича перед глазами. Каждую секунду он сравнивал непосредственно наблюдаемое с тем, что он отчаянно жаждал увидеть, очерчивая и подправляя. В ушах у Кирпича звенел до боли желанный тон, и каждый удар молотка утешал страдания, пока лязг ударов сглаживался, приближаясь к единственно верной звенящей ноте изящного совершенства.

И когда через три часа работа по металлу была закончена, Кирпич дополнил крошечный металлический колпачок отрезком особо прочной нитки с узлом на конце, пропущенным через дырку на самом верху колпачка.

В предвкушении ухмыляясь, Кирпич сжал нитку между большим и указательным когтями, а остальные растопырил в манере кукольника из театра теней, неумело изображающего какаду. То же самое он проделал с другой своей лапой. Дрожа на грани просветления, Кирпич ударил друг о дружку две идеальные копии «Цимбалических душеспасителен» Блинтона Клинта и порадовался чистой, переливчатой ноте, которую он из них извлек.

И в этот самый момент Кирпич забросил все мысли о воровстве и начисто забыл свою страсть к грабежу, пока его дьявольское сердце переполнялось безграничным счастьем просветления. Затем он встал и направился к двери.

Только в самый последний момент Кирпич остановился и обернул свои рога ярко-оранжевой наволочкой. Он понятия не имел, зачем это сделал. Просто так казалось правильнее.

И наконец, радостно ударяя в свои бубенцы, Кирпич вышел на улицы Шанкера, готовый распространять звонкую истину среди всех, кто стал бы к ней прислушиваться.

В «Манне Амброзии» настало время ленча, уровень шума, число занятых мест, а также содержание нектара в крови большинства божеств неуклонно росли. Неуклонно и стремительно.

Ангельские официантки уже лихорадочно сновали туда-сюда, подавая кушанья — выхватывали их со священной тележки с подогревом и подносили к истекающим слюной ртам низших божеств.

Каждый день происходило одно и то же. Компании богов стекались к «Манне Амброзии», со случайно-хаотической небрежностью подкатывая на подушках своих серебристых облаков. И как ни странно, каждый день все прибывали в одно и то же место. Как именно им это удавалось, никто из божеств не знал. И, откровенно говоря, никого это не заботило.

Все, что по-настоящему имело значение во время ленча, так это наполнение своих желудков и радостное поглощение лучшего спиртного, какое Огдам или Алкан имели им предложить, а также заблаговременная подготовка к славной дневной закуске. Во всем этом имелся только один недостаток. Все должны были дожидаться, пока весь Верхний Стол рассядется, прежде чем реально начинали поглощаться какие-либо блюда.

Утверждалось, что такова традиция. Однако многие божества за низшими столами втайне подозревали, что это всего лишь довольно позорный способ «Священной семерки» покрасоваться, пока эти избранные самодовольно вышагивали к своим местам за накрытым свежей скатертью столом.

К тому же Семерку обслуживали после всех остальных. Опять же якобы в рамках традиции. На самом же деле это имело какое-то отношение к подаче самого лучшего последним.

И точно так же все происходило в этот ничем не примечательный день, после того как все ненавязчиво были разведены по своим столам Мэтром д'Отелем — божеством, ответственным за организацию рассаживания. «Священная семерка» подобрала свои тоги, благосклонно ухмыльнулась низшим коллегам и аккуратно засунула в кресла божественные задницы.

Секунды спустя священная тележка с подогревом уже была выкачена куда следует парой задыхающихся ангельских официанток, и благословенный аррайский хлеб начали раскладывать по тарелкам в излюбленном божествами виде. Естественно, в виде пиццы.