— Почему именно ваш идеальный маникюр должен быть безнадежно испорчен суровостью ежедневной тяжелой работы? Можно ли сохранять лак на когтях и одновременно работать шахтером?

Внезапно (и совершенно неожиданно) пурпурный шаровер благочестия врезался в стоящий на его пути валун. Пусть даже данный шаровер был столь хрупок и столь переполнен килопсалмами святых волн, все равно вызывало удивление, сколь колоссальная вспышка света из него изверглась. Вся зона у рудника оказалась выжжена слепящим небесным светом — словно кто-то по ошибке поджег там голубой запальный фитиль небольшой сверхновой и забыл всех об этом предупредить.

Крошечные пончики веры сформировались в сверкающем пурпурном болиде, после чего закувыркались прямо с неба в спонтанном шторме нимбов. И секунды спустя вся толпа узрела свет истины, купила себе по футболке с религиозной эмблемой и ухватилась за последние слова незнакомца на валуне со всем рвением вертлявого терьера у ноги любимого хозяина.

Действительно, почему их маникюр должен быть безнадежно испорчен? Почему они вообще должны горбатиться на рудниках? Чего ради?

На все насущные вопросы должны были быть получены ответы! Несправедливости следовало исправить! А во всем Мортрополисе был только один-единственный дьявол, который смог бы ответить хоть на один из упомянутых вопросов.

Главный менеджер. Сам его деспотичность Асаддам!

Прежде чем его высокобесподобие Брехли Трепп получил шанс подробно описать толпе демонов восторги рудничных перчаток марки «Тяпки-ляпки», они заструились по берегу к валуну, схватили оттуда проповедника и понесли его к Флегетону, вконец осатанев от твердого понимания того, что именно он указал им путь. Единственно верный путь. Путь бунта!

Первые трогательные лучики утреннего рассвета скользнули через горизонт и сонно потянулись к Аксолотлю. Там эти лучики поджидало очень грубое пробуждение.

— Что? Что с ним? — завопил Правиант, первосвященник по поставке свадебных продуктов. Его воспаленные глаза горели на высокооктановой смеси нервного напряжения и предельного недосыпа.

С тех пор как было объявлено о скором бракосочетании Блинни Плутта и мисс Меса, Правианту удалось поспать всего лишь три часика, да и то на прошлой неделе. И теперь это зримо проявлялось. Кончики нервов первосвященника были самым капитальным образом растрепаны, а мегатонная ярость его легендарно взрывчатого нрава уже подергивалась на предельно чувствительном спусковом крючке.

— Что ты сказал? Про этот торт? — продолжил он уже на самой грани извержения.

— Он… он испорчен, — пролепетал прибежавший с кухни подручный.

Правиант возвел глаза к Арраю и угрожающе прошелестел:

— Объясни.

Подручный по имени Фило с трудом сглотнул слюну и вытер ладони о свой передник (небольшая лавина муки осыпалась оттуда на пол). Почти уверенный в том, что это его последний день на кухне, Фило перевел дыхание и начал:

— Я тут не виноват. Они были совсем рядом. Ну, вообще-то они всегда рядом, но… я тут не виноват, — еще раз проблеял он на тот случай, если Правиант имел несчастье уже об этом забыть. Зловещее молчание и подергивание мышцы на щеке первосвященника ничего хорошего не предвещали.

— Но ведь на вид они совсем одинаковые, разве не так? — захныкал Фило. — Я хочу сказать, что в переполненной всякой всячиной кухне… Ведь в самый разгар безумной лихорадки один белый кристаллический порошок так похож на другой. Словом, подобную ошибку может любой допустить… Они даже на одну и ту же букву начинаются…

Хриплый шепот Правианта, когда он наконец раздался, переполняло натужное спокойствие. Иначе его голосовые связки получили бы непоправимое повреждение от полностью оперившейся богатырской тирады:

— Ты хочешь сказать, что тот самый торт, который менее чем через восемь часов потребуется для наиважнейшей свадьбы десятилетия, был… подсолен?

Фило выглянул из-под своей белой остроконечной шапочки точно перепуганный грызун. Он кивнул и стал ломать руки.

— …а не подслащен???

Фило рискнул выдать еще один кивок виноватого подтверждения.

На виске у Правианта вдруг запульсировала венка, и все вокруг него, кроме несчастного Фило, мигом рассыпались по сторонам.

— Ты положил с-с… соль вместо с-с… сахара?

— Это была самая наилучшая, высушенная на солнце каменная соль, — захныкал подручный первосвященника, хватаясь за что угодно, лишь бы смягчить наказание — которое, без всякого сомнения, его ожидало.

Правиант закрыл глаза и поднял убийственно молчаливый палец.

— Что ж, потрудись все-таки рассказать, какая судьба в итоге поджидала три фунта пять унций первоклассного сахарного тростника.

— Да-да, я как раз собирался к этому подойти, — с дрожью в голосе признался Фило. — Булочки с сосисками будут просто превосходны, если подать их с особенно острым горчичным соусом. Тогда сладость будет не так заметна… з-з… вам не кажется, что это очень хорошая мысль?

Жаркое дыхание Правианта вырвалось из его раздувающихся ноздрей, опалив краску стен на расстоянии в сотню ярдов.

Фило закрыл глаза и отдал свое бренное тело на волю первосвященника по поставке свадебных продуктов. Этот способ был довольно трагичным, зато так он по крайней мере получал твердую уверенность в том, что его с исключительной точностью не построгают на мелкие кубики.

Фило слышал шелест мантии Правианта, пока тот бросался вперед; слышал стук крови в жилке у него на виске; ощущал глухие хрипы мечущего громы и молнии дыхания на своей шее…

А потом он вдруг услышал, как дверь захлопывается за парой с грохотом несущихся вперед сандалий.

Глаза Фило распахнулись и тут же сосредоточились на пушистой шапочке Правианта, нежно оседающей на полу. Вскрик облегчения преждевременно слетел с его губ, пока его глаза обшаривали помещение на предмет каких-либо признаков первосвященника. Колени Фило превратились в заварной крем. За миллисекунды до того, как он соскользнул на пол, образуя там меренгу бормочущего облегчения, дверь редко используемой кладовки распахнул мощный пинок, и Правиант вихрем вырвался оттуда.

Глаза Фило превратились в темно-оливковые воланы тревоги, когда буквально дымящийся гневом первосвященник безостановочно затопал к нему — приближаясь, нависая, высоко поднимая руки.

— Вот, держи! — рявкнул Правиант, швыряя мешок с редкими и драгоценными травами Фило в диафрагму и стремительно проносясь дальше.

Прихваченный первосвященником, точно побег шафрана песчаной бурей, Фило был приподнят за шкирку, развернут и быстро выволочен наружу.

Дыхание он восстановил только двадцать минут спустя, когда Правиант швырнул его прямо на голый кустик низкорослого вереска, торчащий на высоком утесе к востоку от города. Сам первосвященник упал на колени в считанных дюймах от края трехсотфутовой пропасти и смел веточки и листики с любопытно ровного участка скалы, которые там лежали.

— Растопку. Растопку! — отчаянно рявкнул Правиант. — Живо!

Фило чуть было не выпрыгнул из собственной кожи, бросил мешок и принялся лихорадочно скрести в подлеске, собирая горючие веточки вереска.

Несколько мгновений спустя Правиант сгреб эти веточки в неказистый комок и присел на корточки перед небольшой, грубо высеченной впадиной в скале, крутя зажигательной палочкой в ладонях. Фило разинул рот на превратившиеся в смутное пятно ладони Правианта и удивленно заморгал, когда секунды спустя из впадины на хворост выскочила яркая искра. Струйка голубоватого дыма лизнула рассветный воздух, послышался треск, и внезапно костерок занялся.

Правиант резко развернулся, схватил с земли мешок, раскрыл его стянутую веревкой горловину и запустил обе руки в самую его глубь, хорошенько прихватывая две пригоршни редких и драгоценных трав.

А затем Фило вдруг стало казаться, что, быть может, Правиант слишком поздно все это проделывает. Впрочем, первосвященник действительно являл собой впечатляющую фигуру. Широко разведя руки, сжав кулаки и стоя на самом краю трехсотфутового обрыва, Правиант запрокинул голову и с мольбой уставился в сторону бирюзового с оранжевыми полосками рассветного неба. У его ног пылал костерок.