А старый мир выползал навстречу тупым ощеренным рылом донских держиморд, похожих на царя Александра Третьего, фигурами городовых в круглых шапках и серыми солдатскими шинелями, заслонившими проход с Дмитровки по Варсонофьевскому переулку к гауптвахте со знаменитой каланчой и к дому генерал-губернатора «князя Ходынского», как звали в народе дядю царя…

У Камергерского переулка снова кордон из полиции, жандармов и казаков закрыл выход к Тверской, и толпа потекла налево, по Кузнецкому мосту. Возле салона художников немолодой человек, несмотря на мороз, в одной чёрной блузе, без шапки, с огромной копной вьющихся черных волос, с тёмной бородкой, вскочил на тумбу, размахивая над головою газетой.

— Товарищи! Граждане! Братья! — гремел его голос. — Сегодня в газетах напечатано послание святейшего Синода об отлучении от православной церкви великого писателя всего человечества Льва Толстого.

Движение толпы стало медленней и задержалось совсем. Но задние ряды наседали, двигались, и толпа все теснее уплотнялась перед оратором, едва приметно сдвигаясь вперед.

— За смелый голос против угнетателей и паразитов, за ясный ум, за любовь к народу и за измену стану обжор-захребетников лицемеры Победоносцевы, как стая волков, накинулись на великого гения России! — выкрикивал смелый оратор. — Они хотят анафемой очернить Толстого перед народом за то, что он в своих книгах показывает неправедных судей, взяточников-чиновников, обдирал, потому, что он показывает в книгах горе народа. Долой Победоносцевых, долой самодержавие! Да здравствует Лев Николаевич Толстой, свет России, совесть России и друг народа, — ура!

Народ закричал ответное «ура». Подхваченный где-то вдали, этот клич долго и звучно катился по улицам. Толпа всколыхнулась и двинулась дальше. По всему Кузнецкому мосту, от начала его до конца, текла человеческая река, величавая, грозная гневом и радостная собственным пробуждением.

Аночка вспомнила наконец, как года три назад, перед окончанием гимназии, у нее на глазах знакомая с детства стремительная, широкая река разбила свои ледяные оковы и, громоздя и ломая льдины, рванулась вперед… Аночка тогда с веселой компанией старшеклассников гимназистов едва успела перескочить на берег с изрезанного коньками льда, и так, не снимая коньков, они стояли на берегу, на круче, над самой водой, и зачарованно смотрели на наступление весны, водоворотом кружившей льдины.

А теперь на её глазах лед ломала Россия, ломала лед и неслась, стремительная, полная мощи и юности…

— Темнота наша, вот что! — с тяжелым вздохом сказала Аночке Лизавета. — Ведь, видать, человек-то хороший этот лохматый, какой говорил на Кузнецком. А мы ничего не знаем, не смыслим… Разве народ-то поймет! В церкви крикнут попы «анафему» — ими поверят! И я ведь, дура, поверю. Сейчас «ура» разоралась, а в церкви поверю… Да что я знаю-то, что?!

— Вы разве ходите в церковь? — спросила Аночка.

— А как не ходить?! Люди ходят, и я хожу — и помолиться, и посудачить, и наряд показать, когда новый случится…

Манька усмехнулась.

— Уж Сеня, бывало, к ней приступал, и Петька-докторёнок… Да нешто ей объяснишь! Еще их-то, студентов, она терпит, а вот я попробую слово сказать против бога — она меня съесть готова вместе с моей чахоткой!

— А что ж он, писатель-то этот, он против бога? — спросила, помолчав, тетя Лиза.

— Он против полиции и богачей. Нет, он-то за бога… Он — за крестьян, за мастеровых, за фабричных, — как могла, поясняла Аночка.

— А как же, ещё бы! Так и быть тому должно! — обрадовалась Лизавета. — Раз он за простой народ, — значит, за бога.

Потоком людей их вынесло на Лубянскую площадь, но здесь не стало просторнее: на площадь вливались толпы народа с Мясницкой и Театрального проезда. Тут был водоворот. Вожаки слившихся здесь демонстраций стремились перехитрить полицию и нырнуть в один из проулков, ведущих к дворцу «князя Ходынского». Для устройства кошачьего концерта под окнами генерал-губернатора были припасены в толпе и свистки, и трещотки, и бережно сохраняемые по карманам кислые огурцы и тухлые яйца. Только не многих соблазнила возможность преждевременно разбить такую «химическую бомбу» о голову полицейского. Сотни людей в течение дня берегли их для «самого» великого князя.

Но полиция и жандармерия окружили кордонами и постами все подходы к резиденции генерал-губернатора. Чтобы проникнуть к этому месту с Лубянской площади, надо было опять подвернуть к Тверской. Потому все потоки людей, которые сошлись на Лубянке, стремились вниз, вдоль Китайской стены и Театральной площади к Охотному ряду.

Над толпой качались чтут и там на длинных нитках красные воздушные шары. Сотни мальчишек, прилепившись на фонарях, на крышах домов, оглашали воздух свистками, выкриками, трещотками, усиливая нестройный гомон толпы. И вдруг где-то тут, совсем рядом, кто-то громко сказал:

— Вот он, вот! Смотрите, смотрите! Вот он, «дьявол в образе человеческом»!

— Кто? Где?! — не поняли люди.

— Да он! Толстой! Лев Толстой! Отлученный от церкви!

По рядам пролетел шорох, шепот. Звонкий, свежий, восторженный голос крикнул:

— Ура! Толстой! Слава Толстому!

— Коллеги! Сюда! Лев Николаевич Толстой здесь, с нами, с народом!

Вся Лубянская площадь пришла в волнение. Аночку движением толпы бросило на тротуар, к Никольским воротам, где в дубленом простом полушубке и валенках, в скромной заячьей шапке возле древней воротной башни стоял он — гений и гордость народа, гордость России!.. И она очутилась перед таким величественно-далёким, овеянным славой и вместе таким знакомым, грубо и резко очерченным, каким-то по-скифски грозным и гордым лицом Толстого. Она его сразу узнала. Нет, не овчинная шуба была на нем, а кожаный панцирь, которого не пробить ядовитыми стрелами попов и чиновников. Не самодержавие, не попы — это он был победителем и вождем сердец. Вокруг все махали шапками, радостно кричали ему «ура».

— Мы любим вас, Лев Николаевич! Мы с вами! Они ничего вам не смеют сделать! Народ за вас, видите, Лев Николаевич! — кричали наперерыв десятки людей.

— Спасибо вам, Лев Николаевич, заступник народа!

— Да здравствует совесть России!

— Ура-а!..

Кипела и вспенивалась криками площадь.

Толстому загородили дорогу.

Грозный, воинственно-гордый Толстой вдруг улыбнулся и поклонился, сняв шапку, сверкнув острыми, живыми глазами. Садившееся за «Пашковым домом» вечернее солнце освещало его словно вырубленное из камня лицо, золотило длинную косматую бороду. Народ напирал отовсюду. Все хотели видеть Толстого, сказать ему добрые слова.

— Господа, осторожнее! Тише, коллеги! Собьёте с ног Льва Николаича! Не напирайте! — испуганно восклицали те самые люди, которые две минуты назад призывали сюда весь народ, со всей площади.

— Кольцо, коллеги! Образуем кольцо! Беритесь за руки! — крикнул кто-то и крепко схватил Аночку за руку.

— Проводите меня, господа, до извозчика! — обратился Толстой. — Спасибо вам. Какой у вас праздник сегодня хороший на улицах! — бодро и твердо ступая в толпе, говорил он студентам, создавшим живую цепь для его охраны. — Ведь это дружба всей молодежи, любовь к вашим товарищам вывела вас на улицу! Я уверен, что вы добьетесь свободы для арестованных ваших коллег. В таком единении нельзя не добиться. Как это прекрасно — такое единство! Если бы все хорошие люди знали, как им важно сплотиться и быть в единстве, то зло отступило бы перед ними…

— Лев Николаич, они хотят отлучением от церкви на строить народ против вас, а народ, им не верит! — выкрикнул кто-то из молодежи.