По той стороне Манежа, возле костров, люди стоят спокойно, видно, как курят и сплевывают в огонь, греют руки, — должно быть, смеются, шутят. И это спокойствие солдат и полиции еще больше раздражает толпу. Как будто их не касается, что тысячи разных людей собрались сюда, возмущенные выходкою начальства. В толпе накипает злость. Полиция не отвечает на самые обидные вызовы. Как вдруг из Манежа через разбитые окна послышалось пение:

Толпа на улице подхватила пение. Нет, не смеет полиция против такой толпы возмущенных людей! Боится полиция!.. С Никитской и с тротуаров толпа медленно двинулась на дорогу, наступая в сторону полицейских костров.

— Господа, прошу, отойдите на тротуар! Прошу, отойдите! — испуганным тоненьким голоском крикнул коротенький, толстенький полицейский пристав, как будто собравшись всех так удержать.

— Не проси, не уйдём всё равно! — огрызнулся мастеровой.

— Нехорошо, господин! Я вам вежливо говорю, не «тычу», — урезонивал пристав.

— Мы знаем ваш вежливый разговор, не по разу слыхали! — крикнула рослая женщина и шагнула на пристава.

Он отступил.

Вокруг засмеялись зло, ядовито.

слышалось уже с разных сторон.

Толпа осмелела и решительно наступала к Манежу.

— Осади! — заорал конный городовой, проезжая по краю дороги и тесня толпу конским крупом обратно на тротуар. Но толпа окружила его, стиснула. Кто-то схватил под уздцы лошадь и потащил глубже в толпу, к самой университетской стене.

— Тяни с седла фараона!

Кто-то свистнул. Лошадь взвилась на дыбы. Но её ухватили крепче.

— Тпру, стой!

— Людей потопчешь — башку свернём! — пригрозили незадачливому кавалеристу окружающие.

— Да вы же сами меня, господа, не пускаете, а лошадь — скотина пугливая, Пропустите назад.

— Братцы! Пустить фараона на волю?!

— В плен взяли, да вместе с конем! — потешались в толпе.

— Коня цыганам продать, а фараона — чертям!

— А чёрти их даром берут. Они за него гроша не заплатят!

Несколько конников, наконец поняв, что случилось, подскакали к толпе на выручку своего.

— Осади! Осади, пропусти! — кричали они, наступая.

В них полетели снежки.

— Ура-а! — крикнул кто-то, схватив под уздцы лошадь второго городового. — В плен их, братцы!

Подскакал конный пристав.

— Разойдись! — грозно выкрикнул он.

— Бла-бла-бла! Как индюк, разорался! — дразнили его из толпы. — Вот хотим и стоим.

— Отпустите студентов! — настойчиво требовал громкий голос.

— Братцы, к воротам. Освободим коллег! Ур-ра-а! — крикнули в стороне от Аночки на всю улицу, и вдруг вся толпа всколыхнулась, прорвала цепь взявшихся за руки городовых и побежала к Манежу.

— Ура-а! — закричали в толпе.

— Ур-ра-ара-а! — подхватила тысяча голосов, ободряя себя и нагоняя страх на противника.

Аночку понесло толпой к самим воротам Манежа.

— Ломай ворота! — крикнули какие-то решительные и смелые люди, но не студенты, скорее рабочие. — Ребята, давай-ка чего-нибудь в руки — топор или ломик!..

Все позабыли в этот момент, что кроме студентов в Манеже солдаты с винтовками, что их могут встретить штыки и пули. Они не думали о казацких нагайках и шашках.

— Господа, отойдите прочь! — повелительно крикнул вблизи ворот тоненький голосок.

Все узнали по голосу того смешного, нестрашного полицейского пристава.

— Пошел-ка ты к черту! Ломай!

Уже чем-то стучали в ворота Манежа.

Десяток городовых кинулись на отважных, но тотчас были оттерты густою толпой. Удары в ворота гремели с нетерпеливым ожесточением.

— Бей фараонов! — кричали с той стороны, где наседала полиция. — Пусть неповадно им будет. По мордам бей чем попало!

— Давай, давай, навались! Подаются! — слышались голоса от ворот.

И вдруг пронеслось в толпе:

— Казаки!

— Солдаты!

Раздался барабанный бой, заливисто заиграла какой-то сигнал военная труба… Кто-то испуганно ахнул. Послышался панический, пронзительный визг.

Аночка не видала из толпы ни казаков, ни солдат, но толпа со всех сторон тесно сжала ее и повлекла, почти поднимая с земли, поворачивая лицом то в одну, то в другую сторону. Она потеряла своих спутников.

— Затолкали совсем девчонку!.. Держись на ногах-то, не падай, затопчут, как на Ходынке! — дружелюбно крикнул с ней рядом тот самый могучий голос, который требовал лома и топора. Кто-то крепко схватил её за плечи и поставил твёрже.

— Освободим студентов! Бей фараонов! — неожиданно для себя закричала вместе с другими Аночка.

Однако толпа уже больше не наступала; она от кого-то опять попятилась, и снова Аночку чуть не сбили с ног.

И вдруг она увидала совсем близко перед собой плотные ряды полицейских, которые наступали, выхватывая на выбор отдельных людей, толкая, передавая их за кольцо полиции. Цепкие руки городового схватили ее за платок, завязанный на груди.

— Будешь, дрянь такая, орать! — прохрипел ей в лицо городовой.

— Пусти! — грянул рядом уже знакомый Аночке густой и могучий голос. И тяжелый, огромный кулак из-за Аночкиной спины обрушился на голову городового. Полетела под ноги его шапка.

Аночка в страхе закрыла глаза.

Её кто-то тащил, тянул, дергал, туда и сюда. Шубка трещала по швам, вокруг раздавалось сопение, удары… Кричали: «Держись! Не давай! Отобьем!.. Навались!.. Бей их крепче!..» Ей казалось, что это длилось не менее часа. Раза два кто-то локтем толкнул ее в грудь, раза два ударили по голове. Ноги подкашивались, но она не заплакала…

И когда наконец внезапно толчки кончились, кто-то с двух сторон подхватил ее под руки. Не зная ни кто, ни куда ее тащат, она поняла, что это не враги, а друзья.

— Ошалела девка от этакой бани! — сказала женщина справа.

— Ошалеешь! Тебя бы так, может, хуже бы ошалела! — ответила ей вторая.

— Пустите, ребята, средь людей укрыть её поскорей! — попросила женщина.

— Из-за экой малявки вся драка пошла?.. — удивленно спросил мужчина, отирая с лица кровь и давая дорогу.

— Идите, идите живее, — дружелюбно подталкивали посторонние люди, стараясь через толпу освободить проход им к Никитской.

Только из слов своих спутниц Аночка поняла, что, когда городовой попытался выхватить ее из толпы, за нее вступились рабочие и студенты. Собственно, дело было не в ней. Полиция хотела доказать свою силу, толпа проявила свою непокорную волю. Аночка, сама того не заметив, напуганная, задерганная, переходила три раза из рук в руки.

— Пошли, пошли, а то еще обойдут, с переулка наскочут. Им теперь ты как сахар, дева. Они тебя коноводкой небось посчитали, какую бучу-то подняла! Ты наша, с Трехгорки? — спросила её провожатая.

— Нет, я курсистка, — пролепетала Аночка.

— Барышня, стало быть? Вот тебе на! — удивилась спутница. — А что же ты так-то одета?

— Дали мне потеплее. Ивановна снарядила, — ответила Аночка, словно спутницы раньше должны были сами знать, кто такая Ивановна.

— А живешь-то далече ль?

— Тут, рядом сейчас…

— Ну проводим. Небось от страху сомлела?

— Затолкали уж очень. И в грудь ударили больно.

— Они затолкают! Не такого цыпленка, как ты, — мужиков забивают… Дяде Федоту спасибо.

— Федоту? — спросила Аночка. — Мой папа тоже Федот Николаевич.

— Федот, да не тот! — засмеялась веселая спутница. — Федот-кладовщик тебя выручил.

— Мне сюда, — сказала Аночка спутницам у Никитских ворот.

— До двора уж проводим, не все ли равно, — согласились те.

Они свернули за церковью на Спиридоновку.

Редкие фонари едва освещали переулок, в котором жила Аночка.