Бурмин смутился:
— Да что вы, Аночка! Я от доброго чувства. Просто хотел бы по-дружески предостеречь. Помните, Федот Николаевич, договариваясь о комнате, поручил нам беречь и лелеять вас…
— Вы и лелеете! Чай с вареньем живое тому доказательство, — натянуто пошутила Аночка.
— И беречь, Аночка, и беречь! — примиряюще вмешалась Клавдия Константиновна. — Юрик хочет тебя остеречь от беды и не знает, как это сделать. Ведь мы же все видим и понимаем!
— Что ты хочешь сказать? Что вы «понимаете»?
— Ну, кто к тебе ходит, чем вы занимаетесь… А сегодня я на извозчике подъезжала к дому, когда ты уходила, и я заметила — шпик за тобой. Настоящий шпик!.. Я так испугалась, встревожилась. Сердце остановилось, поверишь…
— Я приезжаю домой — валерьянка, — снова вмешался Бурмин. — Валерьянкой пропахло всё. Что случилось?! Бегу прямо в спальню — Клавуся лежит с завязанной головой, и в воздухе валерьянка. Кричу ей: «Клавуся, ты что?!» Она мне одними губами: «Шпики…» Я, Аночка, не боюсь за себя, но Клавуся… Вы извините меня, Аночка, вы понимаете… Положение… Если обыск или какое ночное событие… С Клавусей может случиться…
— Юрик, оставь! — с комической властностью, поднимаясь, сказала жена адвоката. — Я запрещаю тебе, Юрик! С девицами так разговаривать неприлично!
— Не беспокойся, Клавуся, я уже понимаю, что аисты тут ни при чем и что в капусте детей не находят, — сказала Аночка. — Но, к сожалению, я не могу ни убрать, ни приставить к воротам шпика и не знаю, будет ли обыск. Я бы со своей стороны от души хотела, чтобы его не случилось…
— Ещё с клубничным? — предложила хозяйка, протянув руку за Аночкиной чашкой.
— Спасибо. Я не хочу. Если Георгий Дмитриевич хотел мне сказать, что я для вас неподходящая квартирантка…
— Аночка! Что вы! — взволнованно перебил адвокат. — Я просто хотел остеречь…
— …неподходящая квартирантка, то я могу переехать в общежитие, — дрогнувшим голосом сказала Аночка. — Я понимаю, что вам скоро будет нужна еще детская комната…
— Аночка! — остановила хозяйка. — Да что ты вообразила? Лучше выпей еще…
— Спасибо, Клавуся. Я не хочу больше чаю. Ко мне приходят коллеги, и я не могу им отказывать из-за твоей валерьянки. И Георгий Дмитриевич не вправе потребовать от меня…
— Да я ничего не требовал, Анонка! Успокойтесь вы, ради бога, и не нервируйте Клаву… Вы посмотрите, как она побледнела! Ну, я вас прошу…
— Спокойной ночи! — оборвала Аночка адвоката и, бурно поднявшись, ушла к себе.
Да, она не могла, не могла уже отказаться от этой жизни, которая захватила её в последние дни. Она горела сознанием своего вступления в некое великое братство. Жизнь перед этим была так ужасающе однообразна, душна и тосклива, как один длинный-длинный день томительного предгрозья. Аночке все время хотелось, чтобы что-нибудь разразилось и всколыхнуло эту болотную тишину… В последние дни ей казалось, что подул наконец ветер, шевельнувший прохладою волосы на висках и на темени. Ее бы не испугали теперь ни шпики, ни обыски, ни Сибирь… Уйдя из хозяйских комнат, она никак не могла успокоиться. Все ее раздражало. Она взялась за учебник, но через несколько минут отбросила его прочь. Посидела, задумавшись, опершись на локти, разглядывая сверкающий блестками морозный узор на стекле окна, потом оделась и вышла на улицу, сказав лишь кухарке запереть за ней дверь.
В переулке маячила у ворот одинокая фигура. Сердце Аночки чуть-чуть сжалось тревогой: «Шпик?!» Она пошла прямо на этого одинокого человека, но он оказался знакомым дворником в овчинном тулупе с мохнатым поднятым воротником.
— Поздно, барышня, — сказал он, узнав её и поклонившись.
— Голова болит, вышла пройтись, — успокоенно и дружелюбно откликнулась Аночка.
— Все от книг. А мороз просвежает… Да, просвежает, — сказал он. — Однако студено, каб вам не простыть.
— Ничего, я немного.
— Ну-ну, прогуляйтесь, пройдет головка, — сочувственно сказал дворник. — Конечно, наука — она не даром дается… Вот, тоже к вам многие ходят — все студенты? — спросил неожиданно дворник.
— Да разве ко мне много ходят? — вопросом ответила Аночка.
— А нам ни к чему, сколько ходят. Не наше дело. Полиции антиреено, конечно, а нам ни к чему… Наше дело — порядок. Вот снегу подвалит — опять наше дело почистить, песочком посыпать…
Аночке не терпелось спросить, почему он сказал, что многие ходят, почему заговорил про студентов и про полицию, но она удержалась, сделала вид, что не обратила внимания на его слова.
— До свиданья, — сказала она.
— До свиданья, барышня. Просвежайтесь, пройдет головка, пройдет, — сказал дворник.
Она не спеша пошла. Дул резкий ветер. Колючий снег неприятно сек по ресницам, теснило дыхание. Проскрипели в морозной тиши извозчичьи санки, взметая снежную пыль, промчался лихач. По дворам вдруг тревожно и как-то разом поднялся лай собак. Аночка повернула за угол. Сутулясь, прошел навстречу какой-то мастеровой, два студента, у решетчатых железных ворот углового дома торчала из поднятого овчинного ворота такая же опушенная инеем борода, какая была у только что встреченного дежурного дворника в своем переулке.
Аночка озябла, ветер пронизывал ее, но она уже обошла почти половину дороги вокруг квартала, и теперь повернуть обратно или идти вперед, чтобы вернуться домой с противоположной стороны, ей было безразлично. Она ускорила шаг, но ветер крепчал, и когда она повернула снова направо, теперь уже к дому, в свой переулок, ветер выскочил из-за угла, кидаясь охапками острой, колючей пыли и обжигая щеки…
В высокой собольей шапке, с поднятым меховым воротником, немного подпрыгивающей знакомой походкой под газовым фонарем появился навстречу Аночке сам господин Бурмин.
— Моё вам почтенье, Анна Федотовна! — иронически поклонился он за три шага от нее, приподняв шапку. — Моя супруга изволила мне приказать хоть замерзнуть на улице, но без вас не являться. Она утверждает, что я говорил с вами якобы недопустимым тоном, за что обязан нести церковное покаяние…
Аночка, несмотря на его иронию, была тронута.
— Нет, вы серьёзно? Из-за меня?! В такую погоду?!
— Се que femme veut, dieu le veut,[12] — откликнулся он, пожимая плечами. — Супруга послала. Если бы не она, я не пошел бы: ветер, мороз, — бре-ке-ке-кекс!.. Хожу и крику тут: «Раутенделейн!».[13] А в ответ лишь собаки брешут… Да ну же, идёмте скорее домой! Разрешите вас под руку взять! И извольте сказать Клавдии Константиновне, что я, стоя в снегу на коленях, молил вас простить меня, грешного…
— А вы ещё не стояли! — полушутливо сказала Аночка, но голос её задрожал, и она ощутила озноб.
— Идёмте скорее! — настойчиво повторил молодой адвокат. — Я бы стал на колени, если бы вы не издрогли настолько!..
Он взял её под руку и повлек к дому.
4
Ни спасительный чай с малиной, ни горчица, щедро насыпанная в чулки, не избавили Аночку от простуды. Она слегла. Кашель, насморк, жар начались уже с утра. Она не поехала на курсы и, не одеваясь, провела день в постели. К вечеру Бурмины пригласили к ней врача, который велел ставить банки и не вставать с постели.
На другой день зашли однокурсницы — Галя Косенко и Лида Самаркина, рассказывали о курсах, о последних новостях, но Аночка была так слаба, что почти не разговаривала с подругами, и они, посидев недолго, ушли. На третий день пришел Федя Рощин.
— Что вижу! «Зимняя фея», «Снежная королева», «Принцесса льда» — простужена? Зрелище, достойное ужаса. Я потрясён! — бесцеремонно шумел он. — Значит, танцы на льду не проходят даром, и фотограф почтенного благонамеренного органа печати слишком долго заставил вас «фигурировать» перед его аппаратом в роли снежной принцессы.
— Что-то вы неразумное изрекаете, Феденька, — откликнулась Аночка. — Вы вышли из сферы реальностей.
— То есть как «неразумное»? А сиятельный пижон-кавалер от мазурки — реальность?! — спросил Федя. И совсем уже тихо добавил: — Вы с ума сошли, Аночка, позировать для газет! Зачем размножать свою фотографию в количестве, равном числу шпиков?
