— Эти серые давно уже многих в Европе взбаламутили, — сказал Ахромеев. — Их много где видели и всюду при странных обстоятельствах. Всюду какая-то чертовщина творится. Вот и тут мы с Берло ждали чего-то такого, и пока оно не начнётся… Ай, ладно.

— Я не уверен, что прикончил фон Ляйхе, — добавил я, — какой-то он уж слишком живучий. Как собака.

— А он жив, — сказал на это Ахромеев. — И чёрт его знает. Мне Берло рапорт своего агента показывал. Этот Ляйхе, кто бы он ни был, через четверть часа ушёл с поля боя на своих ногах.

— Кто же он такой? — скрипнул зубами я.

— Один чёрт это, наверное, и знает, — ответил майор тайной канцелярии.

Он ушёл, а я вернулся к своим солдатам. От роты остались, как говорят в народе, слёзы. Пятеро гренадер, десяток стрелков, четыре офицера и фельдфебель. В других ротах батальона потери были столь же велики. Особенно много солдат и офицеров погибли во время уличных боёв. Враг занял нашу вторую линию, из-за этого были потеряны несколько пушечных взводов. Одно хорошо, что расчёты их успели, иногда ценою своих жизней, уничтожить все орудия. Теперь мы бились на последнем рубеже. Враг не спешил со штурмом, уже больше суток шла перестрелка. Мы поливали друг друга градом пуль и ядер.

— Похоже, враг тоже обескровлен, — сказал спешно произведённый из суб-лейтенантов в первые лейтенанты Маржело. — Нет у него сил на решающий штурм.

— У нас сил и солдат не больше, Маржело, — ответил я, — а скорее даже намного меньше. Просто, как говорят у нас: у страха глаза велики. Мы слишком сильно врезали немцам и цесарцам на первой линии, так что они и не заметили, что мы сдали вторую.

— Думаете, они одумаются и пойдут на штурм? — с сомнением в голосе спросил Маржело.

— Вряд ли, — покачал я головой. — Ждут подкреплений. Сейчас всё зависит уже не от нас.

— А от кого? — поинтересовался Маржело.

— От маршала Макдональда и какого-нибудь епископа, монсеньора, приора или каноника, который командует цесарцами.

— А такой есть? — усомнился Кмит. — Священная Римская империя велика, но сколько ж войск они отправили в этот заграничный поход.

— Мы не так и далеко от их границ, — вместо меня ответил ему Маржело, с которого слетела большая часть патриотического пафоса. — Они могут просто перебросить часть войск из Италии.

— В отличие от нас, — добавил я, — Лихтенштейн и Кинмайер могли отправить — и отправили, я уверен — донесения о битве и боях в городе, а также с требованием подкреплений.

— Значит, нам остаётся только ждать, — резюмировал Кмит, как будто и без него это не было ясно с самого начала.

Перестрелка длилась и длилась. Патронов и пороху хватало с обеих сторон. Мы осыпали друг друга пулями и ядрами. Наша оборона теперь строилась вокруг нескольких редутов, а по сути одного большого четырёхугольного укрепления, непрерывно ведущего огонь. Зимний воздух, казалось, раскалился, наполнился противным пороховым дымом, от которого было трудно дышать, пороховая гарь въедалась в одежду и, кажется, в самоё тело. Артиллеристы ходили черные, как черти или арапы. Спали урывками, да и как уснуть при постоянной канонаде и треске мушкетных выстрелов. Но на третьи сутки привыкли. Как бывалые ветераны спали при любом грохоте. Еда, казалось, также была с привкусом пороха. Она не лезла в горло, даже думать о ней бывало просто противно.

Дни шли за днями. Прошла неделя. Во Франции начиналась весна. То и дело заряжали дожди и весьма сильные. Тогда шла только орудийная перестрелка. Из мушкетов и ружей не палили, потому что вражеских позиций было просто не видно. В такие дни воздух хоть немного очищался, а струи дождя смывали пороховой нагар с шинелей и епанчей. Такие дни любили и мы, и французы, они означали недолгий отдых, и даже промозглость их не могла испортить хорошего настроения. С каждым днём становилось всё теплее, и уже мало кто носил тёплые шинели и епанчи, разве что только в сильный дождь.

Прошла неделя перестрелки, и ветер унёс облака, теперь днями светило весеннее солнышко. Однако оно не радовало. Тёплая погода принесла длительные перестрелки, центр города снова затянуло дымом.

Особенно сильно меня злило то, что я не мог принимать никакого участия в перестрелке. Кости левой руки ещё не срослись и, как сказал мне доктор, первый же выстрел из мушкета разнёс бы их, как китайскую вазу. Поэтому мне приходилось довольствоваться ролью наблюдателя и надоедать батальонному лекарю.

И вот как-то ночью на позициях врага раздался какой-то шум. Артиллерия врага замолчала, а вслед за нею — и наша. В римском лагере явно шёл бой. Всю ночь трещали мушкетные залпы, до нас доносился звон стали. Мы ждали. Идти на подмогу тем, кто атаковал немцев и цесарцев, мы не могли. Если это хитрая провокация, то на защите орудий просто никого не останется, кроме самих бомбардиров. Можно голыми руками брать. И как бы ни хотелось нам броситься на врага, приходилось ждать. Мы простояли на позициях всю ночь, сжимая в руках оружие, однако взошедшее над горизонтом солнце осветило французский триколор с императорским орлом, реющий над вражескими батареями.

Наши пришли раньше!

Немолодой уже маршал Макдональд выглядел именно так, как должен был, по моему мнению, настоящий маршал. Синий мундир его был идеально чист, будто только что из прачечной, рубашка под ним сверкала белизной. Наверное, если подойти вплотную и втянуть воздух, можно учуять характерный запах чистоты. Как будто не он прошёл с армией несколько тысяч вёрст по зимней Франции, раскисшей от дождей. Даже на сапогах — ни пятнышка грязи. На его фоне наш командир выглядел сущим неряхой. Мундир в пороховой копоти, бриджи и сапоги в грязи, лицо выбрито скверно. Не лучше его был и Бонапарт, однако он был императором Франции, и смотрели на него совершенно иначе.

— К нам в расположение прорвались двое, — докладывал маршал своему сюзерену, — русский майор и капитан конных егерей. Они были ранены, и егерь умер от ран, успев только сообщить о вашем, mon empereur, тяжком положении. Русский майор также сообщил нам об этом, он прибыл на полдня раньше егеря. Он также не назвал имени, мы оставили его поправляться в госпитале в Сансе. Врач уверил меня, что раны его хоть и тяжелы, но опасности для жизни не представляют.

— Довольно об этих героях, — нетерпеливо перебил его Бонапарт. — Докладывайте итоги боя.

Мы шагали по бывшими немецким позициям, мимо перевёрнутых пушек, ящиков с ядрами, разбросанных мушкетов и сабель, перешагивая через тела убитых. Меня лично, несколько коробило от такого отношения к павшим — трупы не убирали, покуда император лично не пройдётся по полю недавнего боя, словно инспектируя его. В этот раз его сопровождали штабы объединённой русско-французской армии и Макдональда. Однако из-за изрядных потерь в нашей армии, вместе со штабом, для представительности, так сказать, шагали все офицеры в чине, не ниже первого лейтенанта у французов и штабс-капитана — у нас.

— Немцы не ждали нашей атаки, — сообщил Макдональд. — Гусары и уланы просто смели их тыловое охранение и огнём и мечом прошлись по позициям. Я решил атаковать ночью, чтобы внести как можно большую сумятицу

— Вам это удалось, Макдональд, — сказал ему Бонапарт. — Учись, Ней, как надо командовать кавалерией.

— Много ли надо умения, чтобы ударить в тыл, — пробурчал уязвлённый маршал.

Бонапарт не стал продолжать издёвок, а жестом дал понять Макдональду, что внимательно слушает его.

— Мы обратили врага в бегство очень быстро, — продолжал тот. — Конница вырезала артиллеристов, а пехота ударила на разворачивающиеся полки. Вы их изрядно потрепали, скажу я вам, господа. Римской пехоты почти не было — одни венгры. Немцев больше, но и у них очень большие потери. Но, что самое главное, они были вымотаны и попросту не хотели драться. Офицеры часто бежали впереди своих солдат, примером своим, вдохновляя их. — Макдональд усмехнулся.

— Пленные? — поторопил его Бонапарт.

— Мы взяли фон Лихтенштейна и фон Кинмайера, а в фон Блюхер вырвался. Этот старый чёрт даст фору иным молодым рубакам. С дивизионом чёрных гусар Приттвица он прорвался через наших солдат и умчался на северо-восток. Кавалерия была занята и догнать его не успели.