Положение не изменилось даже в последние десятилетия, когда в полной мере встала проблема распределения дефицитных и невозобновляемых ресурсов между поколениями (что и привело к преведенной выше формуле "устойчивого развития"). Оказалось, что сама эта проблема совершенно несовместима с либеральной моделью экономики, просто в нее не вписывается.

Первым барьером служит вся лежащая в основании современного общества антропологическая модель — понятие об индивидууме. На ней основан и принцип политэкономии — методологический индивидуализм. Согласно ему, рынок распределяет ограниченные ресурсы в соответствии с выраженными через цену предпочтениями большого числа индивидов (так что эти предпочтения подчиняются закону больших чисел). Очевидно, что здесь политэкономия наложила на себя онтологическое ограничение: большинство заинтересованных в сделке экономических агентов не могут в данный момент присутствовать на рынке и выразить свои предпочтения — они еще не родились. Строго говоря, торги в этих условиях следовало бы признать незаконными.

Это противоречие снимается с помощью трюка — обращением к морали. Контрабандой в политэкономию импортируются чисто идеологические ценности (это видно у А.Смита, Рикардо и особенно у Мальтуса, а сегодня у фон Хайека и других идеологов неолиберализма). Одной из них является предполагаемый естественный эгоизм человека, который вкупе с "невидимой рукой" рынка обеспечивает равновесие и оптимум в распределении ресурсов. Отсюда выводится формула, якобы снимающая проблему: "Что сделали будущие поколения для меня?". То есть, к "сделкам" с будущими поколениями требуют применить принцип эквивалентного обмена.

(Гершель так и писал о книге Джевонса "Угольный вопрос": это — атака на эгоизм богатых англичан ныне живущего поколения.)

Сильным аргументом в пользу такой позиции является и узаконенное в общественном сознании лишение доступа к ресурсам большой части и наших современников — их потребности не выражаются в платежеспособном спросе и из экономического рассмотрения исключаются. Наличие в мировой социальной системе огромных масс людей, лишенных витальных ресурсов, даже не вызывает сомнения в том, что экономическая система находится в равновесии. Для снятия такого вопиющего противоречия привлекается философия социал-дарвинизма, под которой подспудно лежит религиозное учение об избранных и отверженных.

("Отверженными" на мировом рынке становятся целые народы и страны. Видный американский экономист, Р.Майеp, в 1969 г. сделал такой пpогноз: "Наиболее дефицитными металлами станут в будущем свинец, никель, олово, медь и кобальт. Если имеющихся запасов, оцененных самым оптимистичным обpазом, хватит на вpемя пpогноза на 100 лет, то должен быть пpинят как постулат очень низкий уpовень их потpебления для всего остального миpа. Пpедполагается, что Соединенные Штаты с населением 6-7% от миpового будут потpеблять более половины миpового пpедложения этого дефицитного пpомышленного сыpья" [3, с. 281].)

Политические выводы из неолиберальной модели настолько скандальны, что к столетию энциклики Rerum novarum, которая имела целью противопоставить социализму христианский способ решения социальных противоречий, папа Иоанн Павел II, активный политик и идеолог, издал энциклику Centesimus Annus. В ней он, в частности, говоpит: "Частная собственность, по самой своей пpиpоде, обладает и социальным хаpактеpом, основу котоpого составляет общее пpедназначение вещей… Бог дал землю всему человеческому pоду, чтобы она коpмила всех своих обитателей, не исключая никого из них и не давая никому из них пpивилегий. Здесь пеpвый коpень всеобщего пpедназначения земных вещей" [17].

Совершенно аналогично развивается методологический конфликт, связанный с "внешними эффектами" (externalities) — теми социальными последствиями экономической деятельности, которые не находят монетарного выражения и исключаются из политэкономической модели. Примером является "парниковый эффект", который стал предметом дискуссии с 1903 г., когда его описал С.Аррениус и дал ему название. Разогревание атмосферы благодаря выбросам углекислого газа от сжигания больших количеств ископаемого топлива воспринималось на Западе с оптимизмом вплоть до 60-х годов, пока более широкие модели не показали негативные эффекты (опустынивание, угроза таяния льдов полярных шапок с повышением уровня океана).

Сегодня практически невозможно отрицать, что равновесная модель рынка содержит в себе не просто неадекватность, но и подлог. Некоторый продукт производства (углекислый газ и "парниковый эффект") навязывается независимым экономическим агентам вопреки их предпочтениям и без соответствующей трансакции, сделки, отраженной в движении денег. Поскольку речь идет о "потребительной антистоимости" (можно сказать, "антитоваре"), деньги должны были бы выплачиваться покупателю в соответствии со спросом и предложением. Если бы рынок был действительно свободным, и наряду с меновыми стоимостями он производил бы обмен антистоимостями, также представленными ценой, мнимое равновесие было бы сдвинуто самым кардинальным образом. Ни о каких ста миллионах автомобилей в США не могло бы быть и речи.

Сегодня автомобили являются главным источником выбросов в атмосферу газов, создающих "парниковый эффект". Какую компенсацию мог бы потребовать каждый житель Земли, которому навязали этот эффект, этот "антитовар", сопровождающий продажу каждого автомобиля? Реальная его "антистоимость" неизвестна так же, как и стоимость автомобиля, она определяется через цену на рынке, в зависимости от спроса и предложения. Уже сегодня психологический дискомфорт, созданный сведениями о "парниковом эффекте" таков, что ежегодная компенсация в 10 долларов не кажется слишком большой. А ведь этот дискомфорт можно довести до психоза с помощью рекламы (вернее, "антирекламы"), как это делается и с меновыми стоимостями. Но уже и компенсация в 10 долларов означает, что автомобилестроительные фирмы должны были бы выплатить 55 млрд долларов в год. Это означало бы такое повышение цен, что производство автомобилей сразу существенно сократилось бы. Изменился бы весь образ жизни Запада.

В ответ на констатацию очевидных несоизмеримостей и неадекватности самих центральных догм политэкономии, обычно сводят дело к технике и отвечают, что внешние эффекты не включаются в экономическую модель, потому что их трудно выразить методами монетаризма. Это обычное и негодное оправдание: мы ищем не там, где потеряли, а там, где светло. Стоимость тоже, как известно, отличается от вдовы Куикли, но рынок к ней подобрался. Сброс загрязнений в биосферу — главную ценность всего человечества — и ограбление будущих поколений возможны лишь благодаря идеологической, экономической и военной силе Запада. Ни правды, ни справедливости, ни естественного закона в этом нет.

Заметим, однако, что, перейдя в представлении экономической "машины" от метафоры часов (механика) к метафоре тепловой машины (термодинамика), политэкономия была действительно не в состоянии включить в свою модель "топку и трубу" — невозобновляемые ресурсы и загрязнения. Ибо это означало бы крах всего здания хрематистики.

А.В.Чаянов писал: "Экономическая теоpия совpеменного капиталистического общества пpедставляет собой сложную систему неpазpывно связанных между собой категоpий (цена, капитал, заpаботная плата, пpоцент на капитал, земельная pента), котоpые взаимно детеpминиpуются и находятся в функциональной зависимости дpуг от дpуга. И если какое либо звено из этой системы выпадает, то pушится все здание, ибо в отсутствие хотя бы одной из таких экономических категоpий все пpочие теpяют пpисущий им смысл и содеpжание и не поддаются более даже количественному опpеделению" [18].