Она поспешила поделиться своими интеллектуальными успехами с Майком, но тот только пришел в недоумение — а какая, собственно, Джилл разница, кто там на нее глядит и как. Вот желание, чтобы тебя никто не трогал, это вполне понятно; Майк по возможности избегал рукопожатий, он не хотел соприкасаться ни с кем, кроме братьев по воде. (Джилл не была вполне уверена, насколько далеко простирается эта неприязнь. Однажды Майк прочитал какую-то книжку про гомосексуализм и ровно ничего не понял; пришлось дать ему разъяснение, а заодно и практические советы — как уходить от нежелательных заигрываний. Молоденький и хорошенький, Майк неизбежно привлек бы к себе благосклонное внимание голубых, поэтому Джилл велела ему изменить лицо, сделать его более суровым и мужественным. Но и тогда оставались большие сомнения — как поведет себя этот красавчик, если пристанет к нему не посторонний человек, а, скажем, Дюк; к счастью, все его водяные братья мужеского пола являлись вполне определенными, без малейших отклонений мужчинами, так же как братья-женщины — женщинами. Кроме того, Джилл сильно подозревала, что Майк сразу грокнет в несчастных межеумках эту самую свою «неправильность», а потому не разделит с ними воду.)

Не понимал Майк и того, почему это Джилл приятно, когда на нее смотрят. Их взгляды на эту (по мнению Майка — несуществующую) проблему совпадали только в первые послекарнавальные дни, когда Джилл вдруг стало совершенно безразлично, смотрит на нее кто-нибудь или нет, и нагота ее больше не тревожила. Но именно тогда и зарождалось теперешнее самоосознание. На самом деле мужские взгляды никогда не оставляли ее равнодушной, она только разыгрывала — бессознательно — это равнодушие. Приспосабливаться к Человеку с Марса было весьма непросто; Джилл вынужденно отбросила некую часть с детства усвоенных понятий и представлений, ту — пусть и незначительную — долю брезгливого жеманства, которая сохраняется даже у медицинских сестер, при всей специфике их профессии.

Однако Джилл даже и не подозревала за собой какого бы то ни было чистоплюйства — пока его не утратила. И смогла наконец понять — и честно самой себе в этом признаться, — что сидит в ней нечто веселое и абсолютно — как мартовская кошка — бесстыжее.

Она попыталась объяснить все это Майку, познакомить его со своей великой теорией функциональной дополнительности нарциссического эксгибиционизма и вуайеризма.

— Дело в том, Майк, что я тащусь, когда на меня пялятся мужики… много мужиков, и почти все равно каких. Теперь я грокаю, почему Дюку нравятся картинки с голыми бабами — и чем похабнее, тем лучше. И это совсем не значит, что я охотно полезла бы в постель с кем-нибудь из зрителей — ровно так же, как Дюк не ляжет в постель с картинкой, вырезанной из журнала. Но когда все они, вместе, смотрят на меня и говорят мне — думают мне, — что они меня хотят, мне становится тепло и хорошо.

Джилл на секунду смолкла и задумчиво свела брови.

— Нужно бы мне сфотографироваться в какой-нибудь совсем уж неприличной позе и послать снимок Дюку… извиниться, что я тогда не сумела грокнуть эту его, как мне казалось, слабость. Если это — слабость, то она есть и у меня, на женский манер. Если это слабость — а я грокаю, что нет.

— Хорошо. Я найду фотографа.

— Не стоит, пожалуй, — покачала головой Джилл, — хватит и одного извинения. Не могу я посылать такой снимок, Дюк никогда не делал на меня заходов, и не нужно, чтобы у него появлялись какие-то там мысли.

— А ты не хочешь Дюка?

Джилл отчетливо услышала окончание этой фразы, промелькнувшее в мозгу Майка: «…Дюка? Брата по воде?»

— Хм-м-м… я как-то никогда об этом не задумывалась. По всей видимости — «хранила тебе верность». Но теперь я грокаю, что ты говоришь верно; я не отказала бы Дюку — и получила бы огромное удовольствие. А как считаешь ты, милый?

— Я грокаю, что это благо, — очень серьезно ответил Майк.

— Хм-м… хотелось бы сообщить тебе, галантный ты мой инопланетянин, что иногда человеческим особям женского пола нравится ревность, пусть даже и притворная, — хотя вряд ли до марсианской твоей башки дойдет, что же это такое — «ревность». Милый, а как бы ты поступил, начни кто-нибудь из этих лохов ко мне приставать?

Майк слегка усмехнулся:

— Боюсь, он мог бы исчезнуть.

— Вот и я боюсь. Послушай, милый, ты же обещал не делать ничего подобного — разве что при самых крайних обстоятельствах. Вот если ты услышишь, что я закричала, и заглянешь ко мне в голову, и окажется, что мне грозит самая настоящая опасность, — тогда дело другое. Но я умела отшивать козлов уже в те далекие времена, когда ты сидел еще на Марсе, в этом самом твоем гнезде. В девяти случаях из десяти изнасилованная девушка и сама не без вины. А вот в десятом… так и быть, можешь отправить насильника в никуда. Хотя до этого вряд ли дело дойдет.

— Я запомню. И я бы хотел, чтобы ты послала Дюку похабный снимок.

— Зачем, милый? Ладно, пошлю, раз просишь. Но если у меня и вправду появятся какие-нибудь такие мысли — а теперь, с твоей подачи, они очень даже могут появиться, — я уж, скорее, просто схвачу его за плечи, встряхну и спрошу: «Ну как, Дюк, есть у тебя настроение? А то я согласна». Зачем мне уподобляться этим мерзким бабам, которые заваливали тебя своими снимками? Но если тебе очень хочется — за ради бога. Только никакой похабщины — сделаю рекламную фотографию, как у профессиональной танцовщицы кабаре, пошлю ему, спрошу, найдется ли для фото местечко в альбоме. Может, он и не сочтет это за приставание.

Майк сосредоточенно нахмурился.

— Погоди, я не до конца договорил. Если ты хочешь послать Дюку похабный снимок — посылай. А если не хочешь — не посылай. Мне просто хотелось посмотреть, как делают похабный снимок. Джилл, а что это такое — «похабный» снимок?

Майк не мог понять неожиданной перемены, происшедшей с Джилл, — резкое неприятие чужих взглядов сменилось его полной противоположностью, внезапным наслаждением ими, наслаждением почти сексуальным, — точно так же, как он не мог понять, для чего Дюку коллекция картинок. В биологическом смысле марсиане тоже имели половую жизнь, однако эта тусклая, будничная забота о продолжении своего рода ни в чем не напоминала яростной сексуальности людей, не давала никакой основы для гроканья нарциссизма и вуайеризма, застенчивости и эксгибиционизма.

— Я понимал, — добавил он, — что «похабный» — это неправильный, но ведь ты сейчас имеешь в виду не неправильность, а благо?

— Ну, как бы тебе это сказать… теперь, расставшись с прежними своими предрассудками, я понимаю, что похабный снимок может быть и тем и другим. Но и это не все… знаешь, Майк, мне придется прибегнуть к демонстрации, словами тут ничего не объяснишь. Закрой, пожалуйста, окно, не дай бог, кто увидит.

Жалюзи сами собой закрылись.

— Ну вот, — начала Джилл, — эту позу даже и похабной не назовешь — так, немного непристойная, в ней снимется для рекламы шоу любая из наших девочек. Вот такая — чуть похабнее, на нее решится уже не каждая, но многие. Вот это — откровенно похабная, а такая — очень похабная… Ну а если вот так — это уж совсем похабень, в такой позе я не стала бы фотографироваться, даже закрыв лицо полотенцем, — разве что ты бы попросил.

— А какой смысл в снимке, если лицо закрыто?

— С такими вопросами обращайся к Дюку, он тебе лучше объяснит.

— Я не грокаю здесь неправильности. Я не грокаю здесь блага. Я грокаю… — Майк использовал марсианское слово, обозначающее нулевое состояние эмоций.

Обсуждение животрепещущей проблемы похабных картинок продолжалось на смеси языка марсианского (способного передавать тончайшие эмоциональные и аксиологические градации[162]) и английского (более приспособленного для описания обсуждаемых реалий). Тем же вечером Майк, полный решимости разрешить загадку, отправился в кабаре, сунул (по совету Джилл) метрдотелю в лапу и получил столик у самой сцены. Недавняя медсестра участвовала в первом же номере; она одарила зал ослепительной улыбкой и еле заметно подмигнула. Неожиданно выяснилось, что в присутствии Майка теплое, приятное ощущение, знакомое по предыдущим вечерам, стократно усиливается: ее тело словно раскалилось, померкни сейчас прожектора рампы — оно светилось бы в темноте.