Девушки рассыпались по сцене; Джилл занимала в живой картине центральное, самое заметное положение и находилась теперь в каких-нибудь десяти футах от Майка. Ответственная эта роль была доверена ей уже на четвертый день (точнее — вечер) работы.

— Уж и не знаю, маленькая, в чем тут дело, — сказал режиссер. — У нас есть девочки с такими фигурками, что закачаешься, а вот поди ж ты, посетители глядят не на них, а на тебя. Есть в тебе, видно, что-то такое.

Джилл приняла боевую стойку и мысленно окликнула Майка.

— (Ну как, чувствуешь что-нибудь?)

— (Грокаю, но не в полноте.)

— (Взгляни на того, вон, на которого я смотрю. Маленький такой. Он же весь дрожит. Он меня хочет.)

— (Я грокаю его желания.)

— (Посмотри на него, видишь?)

Джилл взглянула посетителю прямо в глаза — чтобы дополнительно его распалить, а заодно — чтобы Майк мог воспользоваться ее зрением. С того времени, как она достаточно грокнула марсианский образ мыслей, они с Майком стали сближаться все сильнее и теперь могли уже пользоваться этим, обычным для марсиан приемом. Способная ученица не умела еще управлять зрительной связью; Майк мог посмотреть ее глазами в любой момент, а она глазами Майка — только с его помощью.

— (Мы грокаем его вместе, — согласился Майк. — Огромная жажда к Маленькому Брату.)

— (!!!!)

— (Да. Прекрасное страдание.)

Она стояла неподвижно, как статуя, и внимательно следила за музыкой. Осталось два такта… один… пора. Джилл двинулась по сцене, буквально заливая зал волнами гордой, победительной чувственности; в ответ на эмоции Майка и плюгавого незнакомца в ней самой поднималось острое, почти непреодолимое желание. В какой-то момент спланированное режиссером движение направило ее прямо в сторону незнакомца, и она снова встретилась с ним глазами.

Но тут произошло нечто абсолютно неожиданное; Майк ни разу не говорил, что такое возможно. Как и прежде, Джилл принимала эмоции этого человека, дразнила его глазами и телом, передавала свои ощущения Майку…

И вдруг увидела себя чужими — не Майка — глазами, ощутила первобытную жажду, с которой смотрел на нее этот коротышка.

Джилл споткнулась — и упала бы, не вмешайся Майк, который поймал ее, поставил на ноги и опустил только тогда, когда она справилась с собой и вновь обрела способность двигаться без посторонней помощи. «Второе зрение» тут же исчезло.

Процессия ослепительных красавиц удалилась за кулисы.

— Что это с тобой, Джилл? — поинтересовалась одна из девушек.

— Каблук зацепился.

— И как ты только удержалась на ногах-то, просто чудо. Испугалась, наверное? Сильный у тебя же потом видок был — словно марионетка на ниточках.

— (Да ведь так оно, милая, и было!) Нужно сказать, чтобы это место посмотрели. Доска, наверное, расшаталась. Так ведь и ногу можно сломать.

При следующих выходах на сцену Джилл увидела себя глазами еще нескольких мужчин, но теперь Майк опасался застать ее врасплох и предупреждал о «сеансах» заранее. Изображения были на удивление разными: один видел ноги, и только ноги, другого завораживали плавные, волнообразные движения тела, третьего — высокая грудь. Затем Майк показал ей — своими глазами — других девушек из труппы; Джилл с большим облегчением убедилась, что он видит их точно такими же, как и она, разве что немного отчетливее.

И в то же самое время обнаружила — к огромному для себя удивлению, — что возбуждается, глядя на девочек глазами Майка, самым настоящим образом возбуждается!

Майк ушел во время финального номера, пока толпа не хлынула к выходу; он отпросился с работы только на несколько часов, чтобы посмотреть выступление жены, и собирался вернуться в номер только под утро. Однако, уже подходя к двери, Джилл почувствовала его присутствие. Дверь открылась, пропустила ее и снова захлопнулась.

— Привет, милый! — окликнула Джилл. — Как хорошо, что ты дома.

Майк мягко улыбнулся:

— Теперь я грокаю похабные картинки. — Ее одежда испарилась. — Покажи мне похабные картинки.

— Как? Хорошо, милый, пожалуйста.

Джилл повторила те же позы, что и раньше, но теперь она видела себя глазами Майка. И не только видела, но и ощущала его эмоции… и возбуждалась, и возбуждение это многократно отражалось, становилось все сильнее и сильнее… Приняв очередную, до крайности непристойную позу, Джилл замерла в нерешительности — дальше ее воображения не хватало.

— Похабные картинки — великое благо, — с убийственной серьезностью провозгласил Майк.

— Да! Теперь и я их грокаю! Слушай, ты живой или нет? Чего ты там копаешься?

Они бросили работу и просмотрели все шоу города. Как оказалось, Джилл «грокала похабень», только глядя глазами какого-либо мужчины. Если Майк смотрел — она разделяла все его чувства, от мягкого возбуждения до дикой, яростной похоти, но как только глаза его уходили в сторону, манекенщица, танцовщица или там девочка из стриптиза становилась обычной, не вызывающей особого интереса женщиной. Джилл делалось скучно и хотелось уехать домой — но не очень-то и хотелось, теперь она стала почти такой же терпеливой, как и Майк. Она хорошенько обдумала свои новые ощущения и пришла к выводу, что женщины ее возбуждают только если она глядит на них глазами Майка. Вот мужчины — другое дело. Ну и слава тебе господи; обнаружить вдруг у себя лесбийские наклонности — это уж некоторый перебор.

А так — было очень приятно («было большим благом») смотреть на женщин его глазами. И главное, огромное благо: Майк научился смотреть на женское тело и теперь воспринимал так и Джилл, только лучше и больше.

Они переехали в Пало-Альто[163]; Майк попытался заглотнуть Гуверовскую библиотеку, однако задача оказалась неосуществимой — скорость сканеров была рассчитана на нормального человека, да и сам он не мог перелистывать страницы достаточно быстро. А главное — Майку пришлось со вздохом признать, что он не успевает грокнуть полученную информацию, хотя и размышляет над ней все время от закрытия библиотеки до ее открытия. К вящей радости Джилл, они переехали в Сан-Франциско, где ненасытный марсианин приступил к систематическим исследованиям.

Однажды Джилл вернулась домой и застала Майка в полной прострации; вокруг него валялись книги, кучи книг. Здесь были Талмуд, Камасутра, несколько различных переводов Библии, Книга мертвых[164], Книга Мормона[165], «Новое Откровение» (тот самый экземпляр, подаренный Пэтти Фостером), разнообразные апокрифы, Коран, полное, без сокращений, издание «Золотой ветви»[166], «Наука и здоровье с Ключом к Священному Писанию»[167], священные тексты доброго десятка прочих религий, больших и малых, — все, вплоть до такой экзотики, как «Книга закона» Кроули[168].

— Что, милый, никак?

— (Джилл, я ничего не грокаю.)

— (Ожидание, Майкл. Ожидание ведет к наполнению.)

— Не думаю, чтобы здесь помогло ожидание. Я же понимаю, в чем тут дело. Я — не человек. Я — марсианин, марсианин в теле не той, что надо, формы.

— Не знаю, милый, для меня ты самый настоящий человек, и вполне. И форма твоего тела как раз такая, как надо.

— Джилл, ты же прекрасно грокаешь, о чем это я. Я не грокаю людей. Я не понимаю бесчисленности их религий. Вот у моего народа…

— Как ты сказал, у твоего?

— Прости, Джилл, я хотел сказать, у марсиан одна-единственная религия — и она никакая не вера, а твердая уверенность. И ты ее грокаешь. «Ты еси Бог».

— Да, — кивнула Джилл, — я грокаю. По-марсиански. Но дело в том, что и по-английски, и на всех остальных человеческих языках получается нечто совсем другое, не знаю уж и почему.