Впрочем, Фостер не испытывал к девственницам особо теплых чувств — только уважение профессионала к другому профессионалу, хорошо справляющемуся со своей работой. Он еще раз взглянул на миссис Пайвонскую. Вот с таким сотрудником работать одно удовольствие. Ох, Патриция ты, Патриция! Искрящаяся страстной, плотской благостностью…

— Ну и что теперь? — спросила Джилл, когда дверь за Патрицией закрылась.

— Уедем, какой смысл здесь засиживаться. Джилл, ты вроде читала кое-что по психопатологии.

— Да. Поменьше тебя, но читала.

— В таком случае ты понимаешь символическое значение татуировки. И змеи.

— Конечно. Все было ясно с самого начала. Я надеялась, что ты сможешь найти к ней подход.

— Я не мог, пока мы не стали водяными братьями. Секс — полезное благо, но не всегда, а только при совместности, при взращивании близости. Если бы я сделал это без взращивания близости… в общем, не знаю.

— Я грокаю, что ты просто не смог бы. Потому-то я тебя и люблю — и не только потому.

— А я все еще не грокнул «любовь». Джилл, я ведь и «людей» не грокаю. Но я не хочу, чтобы Пэт уходила.

— Так задержи ее. Пусть будет с нами.

— (Сейчас ожидание.)

— (Знаю.)

— Сомневаюсь, — добавил Майк, — чтобы мы могли дать Пэт все, что ей нужно. Она хочет отдавать себя всем, все время. Счастливые Встречи, змеи, лохи на карнавале — этого ей мало. Она хочет возложить себя на алтарь, отдаться всему миру — и сделать счастливыми всех. Вот, это самое Новое Откровение… другие люди находят в нем что-то совсем другое, но Пэт понимает его именно так.

— Да, Майк. Хороший мой.

— Пора уходить. Выбери себе платье, возьми сумочку, а остальное я подчищу.

Джилл хотелось бы сохранить кое-что из вещей, но Майк всегда переезжал налегке, грокал, по всей видимости, что ей тоже так нравится.

— Я надену вон то, синее.

Синее платье выплыло из шкафа — и само натянулось на поднявшую руки Джилл, затем застегнулась молния. Весело ступая по полу, подбежали туфли; она сунула в них ноги.

— Ну все, готова.

Майк уловил общий дух промелькнувшей у нее мысли, но не смысл, смысл этот совершенно не укладывался в марсианские понятия.

— Джилл, ты хочешь, чтобы мы задержались здесь и вступили в брак?

Джилл на мгновение задумалась.

— Ничего не выйдет, сегодня воскресенье.

— А завтра? Я грокаю, что тебе бы понравилось.

— Нет, Майк.

— Почему нет?

— Мы не станем от этого ближе. Мы уже разделили воду — и в марсианском смысле, и в английском.

— Да.

— Так что причины жениться у нас нет, а причина не жениться есть. Не хочется, чтобы Доркас, Энн и Мириам — и Пэтти — подумали, будто я хочу отодвинуть их в сторону.

— Джилл, ни одна из них такого не подумает.

— Не подумают, но не хочется и рисковать, тем более что мне этого совсем не нужно. Мы уже поженились, в больничной палате, сто веков тому назад. — Она чуть замялась. — Я бы хотела другого, но самому тебе, конечно же, не догадаться.

— Ты скажи, Джилл.

— Ты мог бы называть меня какими-нибудь ласковыми именами, вроде как я тебя.

— Хорошо, Джилл. А какие бывают ласковые имена?

— Ох, господи, — Джилл клюнула его губами в щеку. — Знаешь, Майк, ты — самый хороший, самый ласковый человек, но ты одновременно и самое занудное на Земле — а может, и на Марсе — существо. Ладно, не знаешь и не знай. Просто называй меня иногда «маленьким братом», у меня от этого дурацкого прозвища мурашки по коже.

— Хорошо, Маленький Брат.

— Ох, господи, идем-ка мы отсюда, пока я не затащила тебя в постель. Встретимся внизу — я пойду, расплачусь за номер.

Джилл торопливо вышла.

Джилл и Майк сели в первый же отправлявшийся «Грейхаунд», даже не поинтересовавшись, куда это он отправляется. Через неделю они заехали домой, пробыли там несколько дней и исчезли не прощаясь — Майк считал этот обычай бессмысленным и придерживался его только с посторонними.

Вскоре они оказались в Лас-Вегасе; Майк углубился в изучение азартных игр, а Джилл устроилась статисткой в шоу. Ни петь, ни танцевать она не умела, но в этом западном Вавилоне ничего такого и не требовалось, вполне достаточно было дефилировать по сцене, улыбаясь, в роскошном наряде, состоявшем из невероятной высоты цилиндра и узкой золотистой ленточки, которая якобы что-то там прикрывала. Джилл не любила оставаться одна, без всякого дела, а Майк легко устраивал ее на любую приглянувшуюся работу. Сам же он был крайне занят, ведь казино не закрываются ни днем, ни ночью.

Майк строго держался установленных Джилл пределов и много не выигрывал. Выдоив очередное лас-вегасское казино на несколько тысяч, он тут же его покидал, не позволяя себе играть по-крупному, а под конец попробовал работать крупье. В движение шарика он не вмешивался, а только изучал людей, пытаясь грокнуть, зачем они играют. Он грокал мощное влечение, сходное с сексуальным, но в то же самое время неправильное.

Выходя на сцену в первый раз, Джилл считала, что посетители этого роскошного кабаре — самые заурядные лохи, пустое место, и тут же с удивлением обнаружила, что искренне наслаждается, демонстрируя им свое тело. Пришлось честно — с марсианской честностью — разобраться в этом неожиданном ощущении. Собственно говоря, ей и раньше нравились восхищенные взгляды мужчин — не всех, конечно, а привлекательных, до которых хотелось дотронуться. Ну а Майк? Тут история совсем другая. Джилл иногда даже обижалась, насколько мало значит для Майка вид ее тела — тела, которому он служил со всей страстностью, о какой только может помыслить женщина…

…если только не был занят чем-нибудь другим. Но даже и тогда он бывал щедр и отзывчив — позволял вырывать себя из транса, мгновенно, без единой жалобы переключался, снова становился радостным, любящим, настойчивым.

А глаза — словно не видят, еще одна странность Майка, вроде его неспособности смеяться. «Так что нетрудно понять, — решила Джилл после своего дебюта в кабаре, — почему мне нравятся восхищенные взгляды чужих людей, это — единственное, чего я не получаю от Майка».

Но вскоре внутренняя честность не оставила от этой теории камня на камне. Зрители — по большей своей части старые, толстые и лысые — выглядели, мягко говоря, непривлекательно, а ведь она всегда презирала «старых козлов». «Именно, — напомнила себе Джилл, — козлов, а не просто пожилых людей; вот, скажем, Джубал — и глаза пялит, и шуточки отпускает весьма сомнительные, а все равно нет такого ощущения, что он хочет потискать тебя где-нибудь в темном углу». Она была уверена, что Джубал питает к ней платоническую, возвышенную страсть и если они вдруг окажутся в одной постели, то он к ней даже не прикоснется, ну разве что в лоб поцелует и пожелает приятных сновидений.

И тут вдруг выясняется, что старые козлы, сидящие в зале, совсем не действуют ей на нервы. Под их откровенно похотливыми взглядами — Джилл буквально кожей чувствовала эти взгляды — ей становилось тепло и уютно.

До этого момента эксгибиционизм представлялся ей слабостью, достойной презрения или — в лучшем случае — снисходительного сострадания. Теперь Джилл обнаружила нечто подобное у себя и должна была решить: либо эта разновидность нарциссизма является вполне нормальным явлением, либо она сама — неправильная. Ну уж нет, Джилл чувствовала себя абсолютно здоровой, такой здоровой, как никогда прежде. Она и прежде отличалась завидным здоровьем — медсестре некогда болеть самой, — но ведь теперь даже и вспомнить трудно, когда там у нее в последний раз болел живот, или был насморк, или хотя бы ногу сводило.

Ну а если здоровой женщине нравится, что на нее глазеют, значит здоровые мужчины должны получать удовольствие, глазея на женщин, иначе получится сплошная чушь. Доказав эту теорему (которой следовало бы, по справедливости, присвоить название «теорема Джилл Бордман»), Джилл Бордман поняла наконец Дюка с его похабными картинками и мысленно попросила у него прощения.