Перед дверью комнаты элдер Тони останавливается. Может быть, — думает он, — вначале имеет смысл пойти на кухню и приготовить Литу, скажем, омлет?

Большой золотистый омлет, а к нему — два тоста, чай — нормальный чай, без лимонных шкурок и лука — и еще джем. Тони знает, где дона Мафалда прячет джем, и иногда таскает у нее немножко. Не для себя — для Литу. Литу сладкоежка, и это до слез умиляет элдера Тони.

А когда Литу будет намазывать джем на тост, Тони, наконец, наберется мужества и взъерошит ему темно-рыжие волосы. А, может, просто сдвинет упавшую на лоб шелковистую челку. И Литу не подумает о нем плохо, наоборот, он улыбнется Тони крыжовенными глазами и смешно поблагодарит его с набитым ртом.

Руки у Тони заняты подносом доны Мафалды, поэтому он несколько раз ударяется о дверь оттопыренным задом а, когда дверь подается, пятясь, входит в комнату, и с криком "Сюрприз!" поворачивается к зеленому продавленному креслу. С кресла с задушенным писком вскакивает небольшая растрепанная девушка. На девушке ничего нет, и она безуспешно пытается прикрыться широким серым шарфом с кисточками. Маленькое личико ее кривится, как будто она собирается не то чихнуть, не то разрыдаться. Багровый от смущения Тони топчется посреди посреди комнаты с подносом и не знает, куда девать глаза. И только Литу спокойно застегивает взвизгнувшую молнию на джинсах, и устраивается в кресле боком, перекинув через подлокотник длинные ноги.

Пять минут спустя все мирно пьют чай. Тони еще мрачен и растерян, девушка — "Криштина Рейш", — представилась она после того, как все таки оделась, — смущена, но Литу заботлив и добродушен за троих. Он снова обмотал шею шарфом с кисточками, походя приобнял Тони за плечи, поцеловал Криштину в кончик носа, и неожиданно в комнате воцарилось благожелательное спокойствие. В присутствии Литу атмосфера просто не может быть напряженной.

— Я не хочу никаких напарниц, — говорит раскрасневшаяся Криштина, намазывая джем на тост. — Кто придумал эту глупость — обязательно по двое? Другое дело, если человек сам не справляется…

Тони смотрит на нее с сожалением.

— Поодиночке мы не можем заниматься миссионерской работой, ты же знаешь.

— Почему?! — удивляется Криштина. — Ты же занимаешься, и ничего!

Тони краснеет.

— Я не занимаюсь. Я только в магазин выходил.

Криштина смотрит на него с недоверием.

— Я только в магазин, — повторяет Тони. — Заниматься миссионерской работой — в одиночку?! Ты с ума сошла! Я, если хочешь знать… — Тони ловит предостерегающий взгляд Литу и замолкает. Работой! Да он вообще ничем не в состоянии заниматься, если рядом нет Литу…

Личико Криштины снова кривится — на сей раз от злости.

— Да, конечно! В магазин он выходил! Хоть бы мне не врал! Думаешь, ты особенный, и только тебе можно одному работать?! Боишься, что тебя кто-нибудь подвинет с места лучшего миссионера?

Тони смотрит на Литу.

— Сдурела она? — одними губами спрашивает он.

— Не бери в голову, — так же неслышно отвечает Литу и успокаивающим жестом кладет руку Тони на колено.

Криштина зло смотрит на Тони и Литу, раздувая от негодования тугие ноздри.

— Мы еще посмотрим, кто будет лучшим миссионером в этом году! Тоже мне — непарный элдер!

Тони с Литу снова переглядываются, и Литу протягивает руку и рывком пересаживает Криштину к себе на кресло. Тони отворачивается, чтобы не смотреть, но все равно видит, как Литу берет двумя пальцами маленькое, красное от злости ухо, и что-то в него шепчет, и Криштина вдруг расслабляется, обмякает и даже трется щекой о руку Литу.

Дона Мафалда обнаружила, что еще одной банки джема как не бывало.

— Ну, что такое, — сердито бормочет она себе под нос, — сколько же можно таскать мое сладкое?!!

Дона Мафалда решительно подходит к комнате на втором этаже, и приоткрывает дверь. Ее единственный жилец — Карлуш Антониу Перейра де Соуза — которому она сдала комнату только потому, что он вначале сказал, будто его зовут Элдер, как внука доны Мафалды, сидит боком в зеленом продавленном кресле, перекинув длинные ноги через подлокотник и разговаривает сам с собой, поочередно отпивая чай из трех разных кружек.

Дона Мафалда сплевывает и крестится. Ох, уж эти сектанты! Хорошо, что контракт на съем заканчивается уже в конце этого месяца.

Когда Ритине исполнилось четыре года, бабуля Машаду принесла ей потрясающего зверя шиншиллу. Шиншилла была похожа одновременно на хомяка и на серебристого плюшевого медведя, который сидел на шкафу и которого Ритине трогать не позволяли. Зверь спокойно смотрел на Ритиню выпуклыми коричневыми глазами и ритмично шевелил замшевым носом, и только один раз нервно прижал круглые уши, когда Ритиня встала на цыпочки и восторженно поцеловала его в шелковистую головку.

— Вот зачем, мама, вы купили эту гадость? — хмуро спросила Изабел и поморщилась. Она морщилась всякий раз, когда ей приходилось общаться с бывшей свекровью. — Вам, что, деньги девать некуда? Может, вам пенсию увеличили?

Бабуля Машаду, толстая неопрятная старуха, окинула Изабел презрительным взглядом.

— Моя пенсия — не твоего ума дело, — пророкотала она тяжелым басом. — На подарок единственной внучке как-нибудь наскребу.

Изабел с независимым видом одернула растянутую шерстяную кофту, словно пытаясь спрятать огромный беременный живот. Бабуля Машаду ухмыльнулась.

— Единственной внучке, — с нажимом повторила она. — Ритиня у меня одна, хоть ты еще десяток ублюдков роди!

И не обращая больше внимания на взбешенную Изабел, бабуля порылась в кармане цветастого халата и вручила Ритине измятую бумажку в тысячу эшкуду.

— На, ласточка, купи себе чего-нибудь, — прогудела она умиленно. — Кто ж тебя еще и побалует, как не родная бабушка?

После рождения Тьягу и Диогу Изабел, и без того не слишком добродушная, стала еще раздражительней. Чуть что — сразу хваталась за ремень.

— Мамочка, не надо, я больше не буду!!! — визжала Ритиня, бегая вокруг обеденного стола.

— Сейчас вот отлуплю, тогда точно не будешь, — скрежетала Изабел, пытаясь достать юркую дочь металлической пряжкой. — Тварь неблагодарная! Заботишься о вас, заботишься, а вы в душу плюнуть норовите!

Привычно уворачиваясь от ремня, Ритиня прикидывала, стоит ли попытаться удрать к бабуле Машаду, или Изабел от этого разозлится еще сильнее. Под столом тихо, как мыши, сидели Тьягу и Диогу и завороженно глядели, как мимо них с топотом пробегают ноги в тапках.

Зе Мария, отец Тьягу и Диогу, продал свой дом и переехал жить к Изабел.

По вечерам после школы Изабел посылала Ритиню в бар "Викторианский уголок" — звать Зе Марию к ужину.

В "Викторианском уголке" было душно, накурено и пахло кислятиной.

Зе Мария сидел за лучшим столиком — напротив телевизора, и пил красное вино, которое хозяйка бара Манела подливала ему из огромного пластикового баллона.

— Дочь моей Белы! — хвастливо говорил За Мария, хлопая Ритиню по спине. — Хорошая девчонка. Люблю ее, как родную!

— Как такую не любить, — кивала Манела и протягивала Ритине тресковый пирожок или сливочное пирожное.

Ритиня вежливо благодарила, но не брала. Тресковые пирожки и сливочные пирожные у Манелы тоже пахли кислятиной.

Когда Изабел увезли в роддом, Зе Мария прямо из "Викторианского уголка" пришел к Ритине в комнату.

— Хорошая девчонка, — сопел он, тиская Ритиню, только что вышедшую из душа. — Сладкая! Как можно не любить такую сладкую девчонку?!

Зе Мария пах хуже, чем тресковые пирожки Манелы. Ритиня пиналась и пыталась укусить Зе Марию за руку.

В дверях, прижавшись друг к другу, стояли Тьягу и Диогу в одинаковых пижамах. Тьягу громко дышал ртом. Под носом у него засохли зеленые сопли. Диогу с хлюпаньем сосал большой палец.