Он поправил на шее свой платок палестинского партизана.

— Ты на какие-нибудь лекции сейчас ходишь?

— Ты что, шутишь? Нет никаких лекций. Мы всё блокировали.

Вид у него был очень революционный.

— Я сейчас домой, только перекусить, — добавил он. — Мне удобно, я здесь рядом живу.

— Да, а где?

— На виа Рома, отсюда два шага.

Неплохо для революционера. Мы попрощались. Он сказал пять фраз, не приведя ни одной цитаты из Аббаньяно. Работал больше на спецэффектах.

Я подошел к университету. Главный вход, освещенный неоном, казался пустым.

Несколько человек кучковались у запасного выхода. Стояли, беседовали. Я приблизился. Они замолчали. Я хотел войти, но чьи-то пальцы схватили меня за рукав.

— Нам не нужны бритоголовые, — сказал владелец пальцев.

У всех были бороды, длинные волосы и куфии на шее. Я резко выдернул руку.

— Да неужели?

— Мы не хотим, чтобы здесь были нацисты, — внес ясность другой.

— И не допустим провокаций, — уточнил третий.

— Я тоже, — сказал я.

Я попробовал войти. Самый здоровенный преградил мне дорогу.

— Тебе что здесь надо?

— Твою сестру. А вам что?

— Мы из службы охраны порядка. Никто не может войти без нашего разрешения.

— А вы разве не боретесь за общедоступный университет?

Они переглянулись.

— Я записан на философский факультет. Бритый я или нет, у меня такое же право войти, как и у вас.

Винни-Пух отодвинулся. Я переступил порог. Поднялся по лестнице. Стены были сплошь покрыты граффити. Откуда, интересно, у них деньги на краску? А об озоновой дыре они, интересно, думают? Все, кого я встречал, выглядели совсем по-другому, чем я, были другой масти, и смотрели на меня, как на пришельца с другой планеты. Кто-то спросил, нет ли у меня травы. Надписи гласили:

ДОРОГУ ПАНТЕРЕ ИЛИ ЗА ВСЕ БУДЕТЕ ПЛАТИТЬ. "Ага, — подумал я, — они будут платить.

Платиновыми "Америкэн Экспресс."" Я покружил немного по пустым коридорам, потом мне надоело всё это, и я ушел.

Тем временем наступили выборы. Как всегда, во властях ничего не изменилось.

Оппозиция провалилась с таким треском, что стало ясно — её нет и не будет.

Легисты(26), напротив, собрали по всем округам довольно много голосов.

Средний итальянец боится, что какой-нибудь негр женится на его дочери или украдет его кошелек. Многие, конечно, подзабыли, что такую милую вещицу, как мафия, привезли в Америку именно мы — "нация святых, поэтов и мореходов"(27). Что же касается здорового ломбардского предпринимательства — похоже, что о Севезо(28) уже никто не помнит. Если спросить на любой дискотеке какого-нибудь любителя потанцевать, что такое диоксин, он ответит: "э-э-э… ну… это… новое палево?"

Бог-деньги победил по всем фронтам. Политические беженцы с Востока перебираются на Запад ради порношопов и супермаркетов — наконец-то они свободны засовывать себе резиновый член в задницу и тоже быть безработными. Но наш мир — лучший из миров. Или, во всяком случае, вот-вот станет таковым. Увеличивается число умерших от СПИДа и поверхность пустынь, цены на бензин и потребление героина, государственный долг и количество крыс в больницах, увеличивается пропасть между богатыми, которые всё богатеют, и бедными, которые всё беднеют, но зато мы имеем лучший в мире чемпионат по футболу, так зачем беспокоиться?

С окончанием занятий в школе телефонные звонки прекратились как по мановению волшебной палочки. Паскуале принес в офис карманную модель "Космических пришельцев". Мы держали её в ящике стола. Волчино изобретал каждый день бесполезную работу, чтобы держать нас занятыми и чтобы чувствовать себя по крайней мере начальником, раз уж ему не довелось стать депутатом.

Фантазией наш паренек, понятное дело, не блистал.

— Сделайте мне восемь копий этого списка, — командовал он нам.

Это была перепись всех цыган. Пара копий списка, толстого, как телефонный справочник Лос-Анджелеса, у нас уже имелась.

— Да зачем нам нужно десять копий? — спрашивали мы.

— Никогда не знаешь, что может случиться, — отвечал он и удалялся, напуская на себя страшно занятой вид.

Едва Волчино закрывал дверь, Паскуале открывал ящик. Мы играли часами. Для Паскуале это почти всегда кончалось тем, что он звонил жене:

— Чао Саския, это я. Знаешь, я сегодня задержусь, здесь с ума сойти сколько работы. Мы прямо перегружены. Ты себе представить не можешь, какой тут у нас завал. Ну разумеется люблю. Конечно. Конечно. Чао.

— Ну как там дома? — спрашивал я его.

— Да все нормально. Саския в этом месяце еще и премию получила(29).

Однажды моя мать позвонила в офис. Мы довольно давно уже не созванивались.

— Вальтер, тётя Карлотта умерла. Инфаркт.

Я ничего не сказал.

— Похороны в понедельник.

Я не мог говорить.

— Если хочешь, встретимся прямо там.

Прошло несколько минут.

Я услышал в трубке приглушенный шум транспорта. Мать звонила из автомата.

— Ладно, — сказал я. — Встретимся в понедельник.

Когда я вошел в тётин дом, она покоилась на своей кровати. Та самая кровать, на которой, когда я был ребенком, мы столько раз спали вместе.

Её глаза были закрыты. Кисти рук начинали синеть. Не знаю зачем, ей вынули челюсти. Ввалившиеся щеки почти касались одна другой. Не знаю, сколько времени я не двигался и смотрел на неё. Потом её положили в гроб. Всё было кончено.

Ничего больше нельзя было сделать. Гроб поставили на катафалк. Мы на машине следом за ним поехали на кладбище. Народу было немного. Никакого священника. Она не хотела, чтобы на её похоронах был священник.

Когда её опускали в могилу, некоторые стали молиться. Моя мать тоже. Я не молился. Никому ничего не говорил. Мне хотелось крушить всё подряд.

Хотелось делать что-нибудь, всё равно что. Биться башкой о стену, выдрать себе клещами зубы, сожрать собственные мозги. Но сделать ничего было нельзя. Ничего не могло измениться. Первым же поездом я вернулся в город.

Выходя из офиса, возвращался в свою комнату. Лежа на кровати, часами глядел в потолок.

Ничего абсолютно меня не волновало. Не хотелось ни с кем говорить. В мозгу был словно туман. Во время работы делал ксерокопии за ксерокопиями. Хотел только одного — механически повторять одни и те же жесты. Без конца гонял на «Сони»

Holiday in Cambodia" Dead Kennedys".

— Хочешь сыграть в "Космических пришельцев?" — предлагал мне Паскуале.

Я отказывался одним движением головы.

— А в "Супер-Братьев Марио"?

— Нет, спасибо.

Я никогда не был таким одиноким. Ну вот я родился. Ну вот живу. И однажды умру — как тётя. Ничего не изменится, если с кем-нибудь сблизишься. И это не так просто. Все мы из одного теста, все оторваны друг от друга. И нет Бога. Ни хрена нет! Ткани будут гнить и разлагаться, пока мало-помалу всё не исчезнет. Не останется ничего из того, чем мы были. Ничего из наших желаний. Ничего из нашей манеры улыбаться и ходить. Ничего, ничего, абсолютно ничего.

Однажды субботним утром, несколько месяцев спустя, я снова пошел в университет, в основном — чтобы просто чем-нибудь заняться. Захват кончился. Снова началась учеба. От «Пантеры» остались только надписи на стенах. Но возле ректората пара маляров начала замазывать и их.

Библиотека по-прежнему не работала, сессии были сокращены, плата за учебу выросла. Всё идет по плану. Я пошел посмотреть расписание занятий и не нашел там ничего интересного. Тогда уселся в вестибюле и стал смотреть на проходящих людей. Я чувствовал себя, как в парижском кафе — разве что не хватало как Парижа, так и кафе. Вдруг я заметил, что какая-то девушка, сидящая напротив с другой стороны вестибюля, не отрываясь, смотрит прямо на меня. Веснушчатая блондинка, в косухе и в светлых Ливайсах. Деньгами от неё несло за километр. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и продолжал наблюдать за безликой толпой.