Но Луиза была в то же время благодарна случаю, открывшему ей правду. Женская гордость запрещала ей продолжать отношения с мужчиной, для которого она ничего не значила, в то время как для нее он был всем. Она подвела итоги: что ей оставалось? Смертельно раненная, Луиза не могла надеяться больше ни на что; она была слишком слаба, чтобы пережить подобное оскорбление.

Она плакала. Перед ней зияла бездна. Режиналь наблюдал за происходящим, и это зрелище было отвратительно ему: женщина, которая плачет откровенно, без всякого кокетства, вытянувшись на кровати и содрогаясь всем телом.

Именно этого он и добивался: довести Луизу до истерики, подчинить ее собственной воле. Сейчас необходимо было убедиться, не ошибся ли он, действительно ли любовь Луизы по-настоящему глубока, как она уверяла.

– Простите, Луиза, что я говорил с вами в неподобающем тоне, – проговорил он, – но вы подвергли меня нынче тяжелейшему испытанию, которое мне когда-либо доводилось вынести.

Он пропел это медоточивым голосом, ласково и почти раскаиваясь.

Луиза еще громче зарыдала. Пользуясь тем, что она на него не смотрит, он удовлетворенно ухмыльнулся.

– Ладно, Луиза, давайте мириться, – продолжал он. – Я считаю, нет недоразумения страшнее того, из-за которого разлучаются двое влюбленных…

Он положил руку Луизе на плечо и попытался ласково перевернуть ее на спину, чтобы видеть ее лицо. Она сопротивлялась. Он не стал настаивать. Помолчав, он повторил попытку и почувствовал, что на сей раз сопротивление, как и рыдания, уменьшается.

Разумеется, в ее состоянии она ничего так страстно не желала, как хоть самой маленькой надежды. Одно слово Режиналя, и все обиды будут забыты! Она не представляла себе жизни без него. Конечно, он ее не любил. Но не могла же она разом лишиться и его любви, и его самого! Она готова была утратить его чувства при условии, что сам он останется. Его так жаждало ее тело…

Он провел языком по ладоням, обильно смочив их слюной, и издал звук, похожий на всхлипывание, словно у него перехватило дыхание: он прекрасно подражал голосу самой Луизы; затем он провел ладонями по щекам, и они стали мокрыми.

На сей раз он с силой перевернул девушку на спину и, поддерживая ее обеими руками, со знанием дела прижался к ее лицу сначала одной, потом другой своей щекой.

Лицо его выражало глубокое страдание. Луиза ни на мгновение не усомнилась, что Режиналь плакал вместе с ней.

Должно быть, он оплакивал первую любовную рану, их первую размолвку, думала она. И так как он плакал, она сейчас же утерла собственные слезы. Она рассудила так: раз он печален и его печаль разгоняет ее собственную тоску, значит, их сердца способны биться в лад…

Шевалье стал искать ее поцелуя. Она попыталась увернуться, так как не без основания полагала, что у нее заплаканное лицо.

Режиналь терпеть не мог женщин, выставляющих свою слабость напоказ (он считал, что им ничего не стоит сдерживать слезы), но сейчас чувствовал, что Луиза не лукавит и ее рыдания вполне искренни, а потому наслаждался спектаклем и с радостью слизывал слезы Луизы. Над этими слезами и он потрудился, потрудился на славу. Их было так много, что он даже не чувствовал пресного привкуса своей слюны.

Когда наконец шотландец завладел губами девушки, она перестала сопротивляться, но, вопреки обыкновению, оставалась безучастной и вялой. Для начала он легонько прихватил ее губы зубами, затем прикусил сильнее, пока помимо солоноватых слез не почувствовал терпкий привкус крови. Она едва слышно вскрикнула, и это явно указывало на то, что она женщина отнюдь не бесчувственная, какой хотела казаться. Ему было приятно, что ее губы, обычно чувственные и умелые, сейчас расслаблены, безучастны, подвластны его воле.

Шевалье понимал, что настало время действовать. У Луизы затуманился взгляд; возможно, она не замечала любовника, целиком отдавшись своему страданию. Зато он-то наслаждался, снова ощущая себя полным хозяином молодой женщины, вновь оказавшейся в его власти.

Он навалился на нее всей тяжестью. Она не уклонялась, даже не пыталась высказать упрек, к которому он приготовился: она могла бы опять напомнить ему об их с Мари поцелуе. Он воображал, что Луиза, должно быть, уверена: он не дарил ее кузину такой же любовью, какой удостаивалась она сама. И она все больше увлекалась игрой, находя в его объятиях радости, к которым привыкла и которых в своей ненасытности требовала все больше и больше.

Режиналь почувствовал, что Луиза сгорает от желания. Он благословлял природу, создавшую ее столь страстной, почти всегда неудовлетворенной и потому готовой отдаться ему по первому зову.

Нет, она больше не плакала. Слезы высохли на ее глазах. Они оставили бороздки на припудренных щеках, но теперь Луиза откликалась на ласки шотландца. Правду сказать, действовал он умело и с любовью.

Когда он ощутил, что она полностью принадлежит ему, – во всяком случае, в эту минуту безошибочно рассчитанного и неизбежного удовольствия, – он усмехнулся и метнул на нее взгляд из-под полуопущенных век.

– Луиза, – едва слышно выдохнул он, – зачем же нам огорчать друг друга? Не думаете ли вы, что лучший кусок в любом случае достанется вам?

Она еще крепче прижалась к нему, потом безуспешно попыталась вырваться из его объятий и возразила:

– Я ни с кем не хочу делиться!

Так ли было на самом деле? Судя по ее тону, она была готова на любые уступки, лишь бы не потерять Режиналя!

Они прильнули друг к другу, их губы почти соприкасались. Шотландец рассматривал Луизу. Он видел лишь ее заплаканные глаза, воспаленные веки. Выглядела она не лучшим образом; обыкновенно она так и искрилась молодостью. Он смотрел ей прямо в глаза и читал все самые сокровенные тайны. Она была на все готова, достигнув желаемого им состояния; ее сердце разрывалось от тоски, она исходила истомой и в то же время ее терзало беспокойство: как бы не потерять единственного мужчину, которого она когда-либо любила и вряд ли разлюбит. Она окончательно обессилела и даже перестала соображать, что происходит.

Он опять со знанием дела взялся за ее губы. Луиза напряглась, его проникновенный поцелуй заставил ее задрожать всем телом, она умирала от желания, она принадлежала ему вся без остатка.

Луиза не сознавала, о чем они только что говорили, но именно в эту минуту расчетливый шотландец отдалился от молодой женщины. Сперва она не удивилась, убежденная в том, что они помирились и все стало, как прежде.

Он выпрямился, сел в кровати, поправил кружева, ленты и кашлянул.

– Делиться! Не хочешь делиться! – ласково упрекнул он, словно против воли оказавшись перед непреодолимым препятствием. – Не хочешь! Однако, бедняжка моя, в жизни существуют обязанности, о которых вы будто бы даже и не подозреваете… А я-то думал, вы поймете, ведь вы можете сообразить, что такой человек, как я, оказывается, порой вынужден делать то, что ему не нравится, что глубоко ему неприятно.

Он говорил не торопясь, взвешивая слова, тщательно выбирая их, чтобы не ранить девушку. Но он пробудил в ней столь страстное желание, что она понимала его с трудом. Она слушала, не догадываясь, куда он клонит, а про себя думала, что вся его болтовня – только часть любовной сцены, разворачивающейся на ее глазах.

– У меня складывается впечатление, что ты не знаешь, кто я, – не глядя на нее, продолжал он. – Я даже спрашиваю себя: задумывалась ли ты когда-нибудь, кем я был раньше, откуда и зачем прибыл, когда побывал впервые на этом острове…

Луизу вдруг осенило: этот внезапный переход на «ты», чего раньше он себе не позволял, еще больше приближал ее к нему.

– Нет-нет, ты понятия не имеешь, чем я занимаюсь и что замышляю… Однако знай, что это большое и серьезное дело… Поверь мне: человек, замахнувшийся на него, не может быть мелкой сошкой.

Ах, она и без того знала, что Режиналь не мелкая сошка, но ей нравилось его слушать. В ее глазах он превращался в божество. Она его обожала!