В этом законе, кстати, объяснение полной деградации цветных и отката их на естественный уровень, т. е. на тот, на котором они были до прихода белых, в случае если белые будут вычеркнуты из мироздания. Во всех странах откуда белые уходили, уровень местного цветного населения понижался сразу и по всем параметрам. Вспомним, как Таджикистан, будучи пусть самой отсталой, но все-таки республикой СССР, за пару лет прошедших после ухода белых, превратился в одну из самых отсталых стран мира. Примерно то же ожидало бы и Туркмению, если бы ни огромные запасы нефти и газа. И так по всем бывшим колониям белых. Цветной мог подниматься когда адаптировался к внешней белой среде. Когда белая среда исчезнет, цветной опять станет тем, чем он был всегда — специализировавшимся приматом. Мы, таким образом, подходим к выводу, что статус цветных связан со статусом белых. И тоже через закон необходимого разнообразия.

Вариант первый — небольшое количество белых в огромном массиве цветных (белые в ЮАР и Зимбабве, белые в цветных регионах СССР). В этом случае белые всегда были элементом организации, причем даже не силу каких-то вынужденных причин, но сугубо как способ существования. Цветной находящийся возле белых всегда имел в своей расе статус более высокий чем тот, что был у цветного не контактировавшего с белыми.[223] Отсюда и пошел киплинговский императив «бремени белого человека». А на самом деле они просто адаптировали к себе окружающую среду и иногда в этой среде оказывались цветные. Когда белые уходили, цветной, не обладая способностью адаптировать к себе внешний мир, начинал сам адаптироваться к этому миру. Финал — известен.

Вариант второй — узкая прослойка цветных в массиве белых. Он интересен потому, что сейчас все адепты расового смешения и тезиса о равенстве рас, оправдывая проникновение цветных на арийские просторы, не уставая повторяют об их трудолюбии, деловой хватке, неприхотливости в личной жизни, ну, и как положено, об их «древней высокой культуре». И действительно, смотришь как какой-нибудь цветной, приехавший с Юга или Востока, причем даже не из города, а из глухого села, где он растапливал печку фекалиями в изобилии поставляемым живущими прямо у него дома представителями крупного и среднего рогатого скота, довольно быстро, за несколько лет, обзаводится квартирой, машиной, дорогими вещами и белыми проститутками, а потом возникает вопрос — как этим субъектам удается так быстро подниматься? И если они все такие деловые и культурные, то почему их страны находятся в столь жалком состоянии? Почему цветной там не может купить себе ничего, кроме элементарной еды, а тут становится «хозяином жизни» и еще учит как жить белых? Но чудес не бывает. Если цветной не может сделать свои деньги там, а потом за несколько лет делает много денег здесь, то резонно предположить, что он делает их на нашей системе, т. е. на каждом из нас. И, что самое страшное, — белые им в этом помогают, сознательно или бессознательно. Пока цветных мало, этого никто не замечает, общество еще не испытывает никаких неудобств, болезнь, выражаясь медицинским языком, находится в инкубационном периоде. Потом, когда цветных становится много, их замечают, а еще позже они начинают казаться опасными, но теперь от них можно избавиться только системным путем, а мы уже говорили, что у белых нет системного расово-биологического видения, которое у цветных развито великолепно. В итоге — закономерный финал: белые, не будучи способными избавиться от цветных, начинают к ним адаптироваться. «Бремя белого человека» оборачивается «бременем для белого человека». И вот уже для цветных вводятся льготы, юридический закон начинает не замечать их мелких и крупных шалостей, вот уже цветные требуют для себя специальных законов гарантирующих максимальную степень свободы, ибо все их требования сводятся к возможностям не соблюдать белые законы. Одним словом, разнообразие у белых понижается, а у цветных — растёт. С энтропийной позиции это выглядит так: цветные заинтересованы в экспорте энтропии, но еще больше их интересует энергия, ибо именно она обеспечивает рост. Выбрасывая своих граждан в арийские страны, они сразу решают множество проблем. Они избавляют свои страны от демографического груза, снижают безработицу и нагрузку на социальные службы, как следствие — снижают преступность и недовольство режимом. Но энтропию нельзя выбросить «в никуда». Сбрасывая ее в арийский мир, они, по сути, переваливают свои проблемы на нас. Они упорядочивают свои страны и разупорядочивают наши. Конечно, цветным нужна энергия которой в их странах не хватает. Население там растет гораздо быстрее чем экономика. Сейчас такой энергией являются деньги. Вот небольшие организованные сообщества цветных их и зарабатывают. На белых естественно. На белых же они сбрасывают свою энтропию, ведя криминальный или полукриминальный образ жизни. Это — с позиции юридического закона. А с системно-расовых позиций получается, что сам факт их пребывания здесь — уже нарушение закона. Теперь ясны причины их успеха здесь и неуспеха у себя на родине. На родине им просто не на ком зарабатывать деньги и некуда сбрасывать энтропию. Вот почему в их странах полное энтропийное равновесие и полное отсутствие роста. Их страны — это организм, на котором нельзя паразитировать, но который тоже нуждается в выбросе энтропии. И цветные здесь — это энтропия, выброшенная из их стран в наши. Это — энергия отобранная у нас и работающая против нас. Процесс усиливается с каждым днем, тем более что цветной демографический взрыв не прекращается последние лет пятьдесят. Последствия прикиньте сами.

Вас интересует как белые «докатились» до такой жизни? А вот как. У белых изначально не было деления на науку, религию и философию. Была система знаний и представлений. Причем невозможно сказать, что возникло раньше, а что позже, это примерно то же что рассуждать о приоритете курицы или яйца. Люди мыслили понятиями и в каждой вещи видели явление. Всё развивалось одновременно. Это мы сейчас знаем, что солнце—»желтый карлик», водородно-гелиевый шар, находящийся от нас на расстоянии 150 млн. километров и т. д. Древние этого не знали, но они видели и понимали как оно дает жизнь всему на земле, как оно заходит и восходит, как его высота над уровнем горизонта определяет время года и длительность дня. Они видели цикл. Языческий цикл. Они видели феномен, который и назвали солнцем. Отходя все дальше от животного состояния, белые совершенствовали абстрактное знание, но наука, философия и религия существовали неразрывно, так как не мешали друг другу, хотя такое положение было временным явлением. Эта «триада» была оптимальна в том смысле, что работала на расу. Все полезное усваивалось, все вредное отвергалось. Так раса росла, хотя даже высшие достижения античной мысли не дают нам права говорить о высоком её качестве, ведь и Рим и Греция закончились грандиозным межрасовым коктейлем и приходом христианства на очередном витке вечного возврата. Философы и ученые занимались полезными вещами, но они не занимались главной вещью — человеком. Что тогда говорить про религию? И нужно ли удивляться, что она была отвергнута, как уже в наше время отвергнуто христианство? Это одна из слабых сторон арийской расы, которая уже ни раз оборачивалась катастрофическими последствиями. Ариец устремлен в будущее, но однозначного пути в это будущее он не знает. Его скорее всего нет. Ученые ищут его через науку, философы — через философию, церковники — через организацию оптимальной связи с богом. Вот и возникают нестыковки. То, что с научной стороны выглядит оптимальным и легко реализуемым, с религиозной рассматривается как совершенно недопустимое. Отсюда и наша неприязнь к религии — она обязывает арийца жить по недоказуемой и по большому счету непроверенной временем догме, что сковывает его потенциал. Конечно, общая тенденция развивается в направлении полного торжества науки, всё идет к тому что она полностью подомнет по себя и религию и философию, став единственным инструментом сверхчеловека. Вспомним, что изначальное «палестинское» христианство не было арийской доктриной ни по одному из пунктов, поэтому устойчивый баланс философии, религии и науки, был очень сильно нарушен. Первые христиане вообще не знали что такое наука, она как-то не вписывалась в формат евангельских текстов, поэтому с ней надо было что-то делать. Как водится в христианстве, ее объявили воплощением темных сил, а один из отцов церкви — Тертуллиан — выразил в своей знаменитой формуле «Верую, ибо абсурдно» схему будущих отношений церкви и науки.[224] Положение отчасти спасла деградация античных интеллектуалов, наука как бы самоустранилась, а философия была поставлена в рамки христианства. Так в будущем было гарантировано противостояние науки, философии и религии, причем шансы религии в нем выглядели невысокими, как бы она бешено не сопротивлялась своему доминирующему статусу. Как только уровень грамотности начал возрастать религия неизменно сдавала свои позиции. И вот здесь понадобилась философия, начавшая бурно развиваться как раз в момент, когда христианство прошло пик своей мощи. Она как бы выдерживала баланс между наукой и религией. Наука еще не могла, а религия уже не могла интеллектуально обслуживать мыслящий слой. Поэтому философы стали как бы над наукой. Не было физиков и химиков. Были «натурфилософы» типа Ньютона и алхимики искавшие «философский камень». Так под «философской крышей» поднималась наука. Уже в XVIII религиозное мировоззрение в умах интеллектуалов совершенно не доминировало. Оставались наука и философия. Это совсем не достоинство, но скорее недостаток. Должна была быть одна наука, но наука, во всем ее величии; наука, как инструмент сверхчеловека. Философия, наоборот, отрасль сугубо человеческая, она продолжение того, что в животном мире называется повадками и инстинктами, она стремится объяснить мир «человеческими понятиями» вот почему когда началась квантовая физика, принципы которой не укладывались в рамки традиционной логики и понятий, философия как некое «доминирующее знание» закончилась.