Гиббон, конечно, не знал, что описывает не только прошлое, но и будущее. Наше будущее. Это не беда, главное, что мы знаем. Посмотрите на современные белые страны — типовые общества потребления задавленные бюрократией, налоговым и финансовым прессом. Причем процесс идет по нарастающей. Мощь наращивается, но одновременно страны пожирают самих себя — подобная схема приводилась для медицины, степень развития которой оказывается обратно пропорциональной количеству здоровых людей. Мы уже говорили что это не может продолжаться долго и в свое время главная империя древнего мира распалась на множество отдельных феодальных вотчин которые только через тысячу лет были собраны в некие подобия государств. В вотчинах не было ни бюрократов, ни налоговых инспекторов. Ни прокуроров, ни ментов. Там даже денег не было. Но еще до окончательного распада Империи многие люди реагировали на усиление «системы» весьма своеобразно — переселялись из развитой и цивилизованной Империи к варварам, предпочитая жить пусть и бедно, но свободно. Это что касается бедноты. Богатые поступали по-другому — строили мощные укрепленные усадьбы и обзаводились небольшими армиями, дабы защищать свои земли и своих людей от римских «налоговых ментов». К ним тоже бежали люди. Так возникал новый порядок, без избыточности и «по понятиям».[263] Ганс Гюнтер очень тонко оценивает настроения тех, кто не желал следовать в общем русле хаоса. «Немногим благородным людям оставалось только сохранять спокойствие и честь посреди всеобщего разложения и упадка. Духовной опорой для них стал стоицизм. Но поздний стоицизм отражал настроение людей, которые наблюдают за катастрофой без каких-либо надежд. Эти люди высокого духа не чувствовали больше никаких связей со своим народом. Они только пытались соединить вместе всех благородных людей тогдашнего мира».[264] Вам это ничего не напоминает? Но мы оптимисты. Мы знаем что можно победить. И теоретически, и практически.

Мы также можем сколько угодно умиляться величию Империй, но каждая из них доходит до такой стадии, когда в проигравших начинает оказываться народ ее создавший. Когда она начинает питаться этим народом, а разного рода выскоэнтропийные меньшинства жить за его счет, отбирая энергию, что равносильно отбору жизней. И Рим, где люди не забывшие что такое свобода, начали убегать к варварам или магнатам — не исключение. Вы можете гордиться за свободных граждан Империи, но гордость эта будет обоснована, пожалуй, до времен Траяна или Адриана. После началось то, что должно было начаться — отчуждение граждан от сопричастности к своему государству. Представьте себя в роли римского «имперского крестьянина». Рим где-то далеко, но кроме неприятностей от него ничего не исходит. А тут еще и двух сыновей забрали в армию и убили где-нибудь в Сирии или Нубии. Вы их для этого растили? Ну зачем вам Сирия? Стоила ли она жертв? Одно дело оборона Италии, скажем, от Пирра или Ганнибала, другое дело — глобальные политические амбиции императоров или олигархов. И Рим — не единственный пример. Разве испанцы не хлынули массово в Америку от деспотизма государства и церкви? Разве португальцы не «слиняли» в Бразилию чуть ли не в полном составе, что обеспечило захват Португалии испанцами? Разве англичане не бежали на земли будущих Штатов от лордов, их террора и политики «огораживаний»? Разве русские крестьяне не спасались от государственной тирании царей и бояр на Дону и Тереке, на Урале и в Сибири? Разве от сытой и свободной жизни они дошли до Берингова пролива, колонизировали Аляску, а потом дошли до Калифорнии, где встретились с потомками тех, кто убежал из Испании? А грандиозные усилия немцев стремившихся раздвинуть границы своей маленькой перенаселенной страны — разве они не были пусть бессознательной, но все же попыткой избавиться от излишней опеки государства? Помните, как Гитлер с Гиммлером мечтали о будущей свободной жизни миллионов немецких крестьян на бескрайних «восточных территориях»? И не будем забывать — бежали-то лучшие! Пассионарные и высокоранговые. Т. е. мы видим, что один из способов противостоять системе — просто убежать от неё, переместиться в места где она не действует или ее действие ослаблено, где связи можно устанавливать по своему желанию. Очевидно и то, что система усиливает свое воздействие на человека от первого поколения к третьему, поэтому работа по преодолению «системного притяжения» также возрастает с каждым днем.

В предыдущих главах мы в основном говорили о системах как о неких целостных явлениях, притом, что в самом начале, обозначили, что звенья первичны, а связи, хоть и более заметны, но все-таки вторичны. Теперь настало время поставить еще один ключевой вопрос — как именно звенья или связи определяют качество системы? Точнее, как именно они обуславливают друг друга? И почему вдруг слово «система» в массовом сознании имеет отрицательную окраску, ведь система это просто все мы плюс наши связи. Почему система наличествующая в нашем третьем поколении убивает расу? Ведь если вы, например, выйдете на улицу и повстречаете первого человека которого хотя бы по внешним параметрам можно будет идентифицировать как нормального в расово-биологическом плане, то с большой вероятностью можно заявить, что он окажется вполне приличным. Хотя бы не подонком и не сволочью. Получается интересная ситуация: при доминировании нормальных звеньев, система работает против всех нас и эти самые «нормальные звенья» её поддерживают, ибо еще раз напомним: звенья первичны. Так почему нормальные люди часто сознательно поддерживают систему ведущую их к гибели?

Когда Больцман вводил соотношение для энтропии, он учел кинетическую скорость движения молекул, но не учел еще один важный фактор — потенциальную энергию взаимодействия молекул. Т. е. его формула справедлива для идеального газа, т. е. газа молекулы которого находятся на расстояниях во много раз превышающем их геометрические размеры. С более-менее высокой точностью ее можно применить для газа под очень низким давлением. Аналог такого газа в человеческом измерении — территория с предельно низкой плотностью населения, причем плотностью равномерно распределенной, без всяких концентрированных участков вроде городов или даже сел. Такие себе дома-крепости, равномерно разбросанные по степям-лесам и живущие в них люди лишь иногда собирающиеся для мероприятий требующих наличия большого статистического ансамбля, вроде выбора жениха или невесты или народных гуляний со всеми причитающимися атрибутами. Но это — абстрактный идеальный вариант.

Теперь вспомним про наших десять человек (N=10), которых мы сначала запирали по отдельным камерам, где рассматривали как простые звенья без связей, а затем бросили их в одну, рассматривая уже как систему. Так вот, допустим, они общаются только друг с другом. Поэтому каждый человек (звено) будет иметь 9 связей, а общее число связей будет n=N*(N-1), в нашем случае — всего девяносто связей на десять звеньев. Много это или мало? Ответить на этот вопрос в общем случае однозначно нельзя. Почему? Да потому что кроме числа связей важна их плотность. А плотность связей всегда пропорциональна плотности звеньев. Мы изначально приняли, что все наши десять звеньев интеллектуально, психически и биологически совершенно здоровы. Но если их запереть в слишком тесную камеру, вероятность конфликтов возрастет. Ладно, пусть это будет не камера, а коммунальная квартира с кухней на десять газовых плит и ватерклозетом на двадцать сидений для одного унитаза. Очевидно, что высокая плотность связей, даже между однозначно здоровыми людьми, начинает этих людей портить. Хотя если мы представим что их заперли не в камеру, а высадили на остров площадью хотя бы в сотню квадратных километров, причем остров спокойно может обеспечить их пропитанием, пусть и при определенных усилиях с их стороны, то с еще большей чем в первом случае вероятностью можно предположить, что число конфликтов будет сведено к минимуму, при том же количестве связей, так как большая площадь с одной стороны даст возможность не конфликтовать, а с другой — вынудит их заниматься коллективным созидательным трудом. Т. е. связи сыграют положительную роль. И, что самое важное, эти люди не будут становиться слабее, не будут становиться хуже.