— Спасибо. — Юрьевна пыхнула в его сторону дымом. — Никогда не забуду.

— И вот в самом ответственном месте рассказа, — повествовала Серебрянская, — этот ужасный кот выходит из-за кулис на сцену и нагло садится перед трибуной. В зале, разумеется, улыбки, смешки, кто-то свистнул, и Пушка супруги бывшего военкома не стерпела такого хулиганства…

— Виноват, не Пушка, а Гаубица.

— Ах, господи, какая разница! Я, товарищ Примак…

— Еще раз виноват, но разница большая. Пушка есть артиллерийское орудие с настильной траекторией для ведения огня по открытым вертикальным целям, а также по целям, расположенным на больших расстояниях. Например, стомиллиметровая пушка 1944 года имела снаряд шестнадцать килограммов весом с начальной скоростью девятьсот метров в секунду и с дальностью его полета двадцать одна тысяча метров. То есть батареей таких пушек, установленных, например, в Суходоле,[24] я мог бы в полчаса превратить Хмелевку в прах. Гаубица же имеет наполовину короче ствол — обычно 15–30 калибров, — переменный заряд и предназначена в основном для навесного огня по закрытым целям. Из Суходола не достанешь. Юрьевна придавила в таредке тлеющий окурок. Было приятно слушать увлеченного своим делом человека, но директриса Серебрянская уже театрально ломала руки в нетерпении, и Митя Соловей опять встал:

— Благодарю вас, товарищ Примак, но мы говорим не о пушках, а о вашей собаке.

— Тогда тем более. Если я назову свою Гаубицу Пушкой, она не откликнется, а уж выполнять приказания тем более не станет.

Тут выскочила с вопросом Ветрова:

— А что такое мортира? — Должно быть, хотела показать, что не чувствует себя виноватой и всем интересуется.

— Мортира есть, — Примак посмотрел на Аньку с уважением, — короткоствольное орудие для разрушения оборонительных сооружений. Название ее происходит от слова «ступа» по-латински. Она действительно похожа на ступу…

— И на Ветрову, — крикнул кто-то со смехом из толпы.

— Точно: Анька — Мортира![25]

— …но от этой ступы не спрячешься и за высокими крепостными стенами, — продолжал Примак, игнорируя недисциплинированные замечания. — У нас в 1939 году была создана 280-миллиметровая мортира, которая стреляла на десять километров, а снаряду ней весил двести сорок шесть килограммов. — Примак услышал одобрительный говор и дополнил: — В Москве есть царь-пушка, отлитая в шестнадцатом веке мастером Андреем Чоховым, некоторые из вас ее, возможно, видели. Эта пушка есть типичная мортира.

— Говорите по существу, не отвлекайтесь.

— Виноват, товарищ председатель, но я человек военный и обязан быть точным. Пушка есть пушка, а гаубица есть гаубица, а не какая-нибудь устаревшая мортира. — И сел, прямой, с развернутыми гвардейскими плечами и красивой просторной грудью.

— И вот его Гаубица, — продолжала Серебрянская, — а она во-от такая барбоска, косматая, как медведь, — с ревом кидается на сцену. Представляете? Нет, это невозможно представить, это ужасно…

— Видели, — сказал Витяй, доставая из кармана сигареты. — Вы шмыгнули под стол, а коту хоть бы что, носится по всей сцене, дразнит глупую Гаубицу, а она аж охрипла от злости.

Обсуждение опять покатилось в сторону: Титков, отхлебнув из фляжки, не признал вину своего Адама и сказал, что лекцию сорвала шатуновская Маруська, такая же полосатая, как Адам, Витяй заступился за Маруську, а майор Примак рассердился на Витяя.

— Граждане, соблюдайте порядок! — воззвал Митя Соловей. — А вы, гражданин Шатунов, прекратите курить в зале.

— Да какой тут зал, скажете тоже. И не я один. Опять же бабы с семечками. Пардон, женщины и девушки.

— Ты нами не заслоняйся. Сравнил табак с семечками: у тебя один вредный дым и угар, а у нас — дух подсолнечный, приятность.

Митя Соловей возмущенно стукнул ладонью по столу, и это подействовало, пререкания утихли.

— Садитесь, гражданка Серебрянская, благодарю вас. Итак, Адаму предъявлены обвинения в том, что он дразнил собак, перебегал улицу перед движущимся транспортом, создавал аварийные ситуации, входил без надобности в Дом культуры и из хулиганских побуждений сорвал там лекцию о героизме.

— Настоящий хунвэйбин, — сказала Юрьевна.

Поднялся, скрипнув ящиком, громоздкий Мытарин, возразил:

— Я против такой квалификации. Хунвэйбин — фигура политическая, это раз; затем иностранная — два; а три — ответчик неграмотный, дацзыбао не вывешивал и орал не «мао», а «мяу». — И сел, даже не улыбнувшись.

После шести часов народу стало прибывать больше, и скоро вокруг сидящей на скамейках, стульях, табуретках и тарных ящиках аудитории собралась густая толпа. Она обтекала красную бочку и мороженщицу с тележкой, включив их в общую аудиторию, и иногда продавщицы прерывали торговлю: «Погодите, интересное что-то, дайте послушать».

Когда Митя Соловей зачитал жалобу Федьки Черта и стал спрашивать его самого, в толпе послышался шум: «Пустите же, нам скорее надо… Подвинься, чего выкатил шары-то, у меня ребенок дома обревелся!» — и к судейскому столу выскочили помятые и растрепанные Одноуховы, свекровь и сноха. С ходу, не слушая друг дружку и махая руками перед озадаченными судьями, они кинулись в атаку:

— Я У нее двоих детей вынянчила и пилит и пилит каждый день карга старая а ты мне третьего а муж-то за нее заступается он ей сын а сейчас ненужная стала какой же мир в семье давайте квартиру я пенсионерка районного значения у меня медаль есть света не вижу к Адамову который год ходим к бюрократу и правильно что его судите паразита так ему и надо а если посадите кто же нам квартиру даст…

Юрьевна подняла голову от бумаг: Митя Соловей переглядывался с Черновым и слушал, не перебивая. В толпе смеялись, кто-то одобрил поведение председателя: «А Митя Соловей-то у нас голова-а — ждет, когда пары выпустят, не торопит зря».

Наконец клапаны закрылись, женщины утихли и стали повязывать легкие косынки, спущенные на плечи. Тогда председатель выяснил, что им нужна отдельная квартира для свекрови, а Титок Адамов[26] не дает, волынит уж десять с лишним лет, правильно вы его судите, так ему и надо. Конечно, публика опять развеселилась, поняв, что Адамов спутан с котом и опять отвертелся от наказания, а Одноуховы, узнав о своей ошибке, заторопились домой.

Это недоразумение задело больную тему бюрократизма и казенщины, шум поднялся великий, но установить конкретных виновников оказалось невозможно. Говорили, что в Хмелевке слишком много собраний и совещаний, много мероприятий, которые только создают видимость работы — галочка поставлена, дело сделано, все хорошо. А что тут хорошего?

Юрьевна дождалась, когда Митя Соловей навел тишину, и стала записывать показания очередного жалобщика.

— Сеть была на семьдесят метров, всеё изгрыз, жулик, — говорил кривоногий Федька Черт. — Вот Иван видал, он скажет.

Подтверждение долговязого Ивана Рыжих было неуклюжим, и Митя Соловей с Мытариным прижали их, как ужей вилами: где изгрыз? когда? при каких обстоятельствах? С каких это пор коты полюбили есть капроновые сети?… Ах, была с рыбой. Почему же не выбрали рыбу и оставили сеть в лодке?… Ремонтировать хотели? Значит, она уже была порвана? И куда же вы ее положили?… В носовой рундук? Но тогда как смог открыть этот ящик кот?…

— Да врут они, слушай! — Из толпы выдвинулся Сидоров-Нерсесян и хлестнул жгучим взглядом рыбаков. — Как инспектор рыбнадзора авторитетно утверждаю: врут с сознательной целью. От меня сеть прятали, от закона. Нерест был объявлен, а они, слушай, ловят. Есть у вас совесть, нет?! Или не просохли после вчерашнего?

Иван Рыжих косился на своего продувного приятеля и уже готов был отступиться, лишь бы уйти из этой толпы на волжский простор, но Федька Черт держался неотступно. Какой же он мужик, если не опрокинет чистенького Митю Соловья, если не смутит престарелых активистов Кириллыча и Юрьевну, если не отобьется от своего директора и рыбнадзора! А Титкова надо каждый день колотить, и тогда будет справедливо. Ишь, заслонился котом, шкуродер несчастный! А мы и кота твоего отделаем, не думай, мы и коту хвост оттяпаем.