Животных арестовывали, сажали в тюрьму и судили по всем правилам тогдашнего судопроизводства, причем им назначали адвоката. Знаменитый средневековый юрист Шасене, президент Прованского парламента, впервые приобрел славу своей защитой крыс, которых призвал к ответу Отенский епископ. Шасене в защитительной речи начал с того, что не все крысы получили повестки в суд по причине разбросанности их жительства; во-вторых, заявил он, крысы не могли сами явиться из боязни кошек, сновавших по всем дорогам, и, наконец, потребовал, чтобы их судили не огулом, а каждую крысу в отдельности, персонально. Бенуа Старший за время с 1120-го до 1641 года насчитывает до семидесяти смертных приговоров различным животным, от осла до саранчи. В 1713 году в Бразилии судили муравейник, и как только он был отлучен от церкви, муравьев удалили из муравейника.
Во всех этих процессах заметны следы хотя суеверного и детского, но возвышенного идеала равного для всех правосудия. Кроме того, в основе судебных обычаев того времени лежал и Моисеев закон о святости человеческой жизни. Существовало также убеждение, что животные, совершившие преступления, были одержимы бесами».
Мытарин закрыл тетрадь, с серьезной победоносностью оглядел слушателей и сел.
Первым в озадаченной тишине откликнулся Титков:
— Ну деятели: козла сослать в Сибирь — надо же!
— Несправедливо, — сказал Сеня Хромкин, вставая. — Животные, они живут не по нашим законам, а по природным, их нельзя с человеком сравнивать. А эти примеры, которые привел Степан Яковлевич, были в продолжительной давности веков, их тоже нельзя применять к нынешним животным, нашим современникам, поскольку эволюция развития.
— Можно или нельзя, на этот вопрос нам ответит егерь товарищ Шишов, — сказал Митя Соловей. — Вы готовы, Шишов?
— А чего не готов, за два дня предупреждали, — мрачно сказал Монах, вставая со скамейки. — Я и книги про них читал и так по себе знаю, что они не дурее нас.
— Ну это, положим, ты зря, — обиделся Чернов.
— Почему? Здоровая самокритика, — усмехнулась Юрьевна, строча протокол.
— Не перебивайте, товарищи, так мы никогда не кончим. Прошу внимания. Пожалуйста, товарищ Шишов, продолжайте.
— А чего «пожалуйста», когда вызвали. Для того и пришел, чтобы говорить правду. Я про эти суды и законы не больно знаю, а про зверей-животных, про тварь всякую скажу прямо: умнее они нас, умнее всех людей, если хорошенько разобраться. У меня вот собака Дамка поранила разок лапу, я перевязал ее тряпкой, лечил, ухаживал за ней как за больной, и уж она привыкла так жить, а когда выздоровела и я крикну на нее, она опять начинает прихрамывать, больную из себя изображает… Хитрющая! А когда они с Мальвой две были, так ревность показывали. К примеру, поглажу я Мальву, а Дамка подходит, отталкивает ее и под мою руку лезет, чтобы я ее гладил, а не Мальву. Во-от! И в одной старой книжке я такие и другие разные случаи читал. Значит, не одни мои собаки такие умные. И память у них хорошая, приметливая. Куда бы ни зашли, где бы ни ходили, дорогу домой найдут.
— У них на это нюх есть, — сказал Чернов.
— Нюх-то есть, да обратно мы идем другой дорогой, как же она унюхает! Или вот завяжи собаке глаза, увези хоть в Суходол, хоть в самый областной город — придет одна, найдет дорогу сама, спрашивать ни у кого не будет. Как? А так: у ней есть что-то такое, чего нету у Титкова, к примеру!
— Ну вот, с собакой уж меня равняют!
— Я не равняю, до собак нам далеко, чего равнять. Или вот лошади. Тоже помнят хоть дорогу, хоть свою конюшню, хозяина там или его бабу с детьми — всех знают, на добро добром отвечают. А попадись злой человек и начни он обижать лошадь, не забудет она обиды, укусить может, лягнуть, сбросить с себя. А память у них страшенная. Я в одной книжке прочитал, автора Павлова Андрея Евгеньевича, как украинский мужик всю войну был ездовым на фронте. Мобилизовали его в первые дни войны какой-то архив везти на паре лошадей, а тут отступление, попал он в военную часть, так и остался. В каких только переплетах не побывал мужик со своими лошадьми, чего только им не приходилось возить, все вытерпели, все вынесли. И ранеными тоже были, контужеными. Но все же дотопали до конца войны и демобилизовались вместе с хозяином. И вот все четыре года помнили свое село, свою конюшню. Когда они приехали в свой район, обе лошади забеспокоились, стали часто ржать, прибавили ходу. А когда до села осталось верст шесть, они вскачь понеслись, хозяин удержать не мог, и прямо в свою конюшню-развалюху. Во-от! И слова они понимают, наши, отличают ругань от ласки или спокойствия, чуют, какой я нынче — сердитый или — хороший. И собаки, и лошади, и коты с кошками. У меня вот Тарас есть, кот, в точности похожий на этого Адама…
— Может, сын, — предположил Мытарин, слушавший Монаха с большим интересом.
— Не знаю, сын или брат, а похожий. У-умный, сказать нельзя! У меня ноги болят, ступни и пальцы, я разок лег и положил его на ступни, чтоб грел. Он спрыгнул — лежать неловко. Я опять его положил и говорю ему, уговариваю: «Полежи, Тарас, погрей малость, болят они у меня, мочи нету». Да так-то сделал раз, другой да третий — понял ведь, все понял мой Тарас и стал меня лечить своим теплом. Зимой приду, назябнусь и только лягу — он тут: вспрыгивает на койку, ложится на мои голые ноги, греет и мурлычет: отдыхай, к: л, хозяин, лечи свои лапы всласть. Н-да. А сами они лечатся безо всяких врачей. У Дамки разок заболели глаза, так она весь остров мой оббегала, траву какую-то искала — не нашла, подбежала ко мне, скулит, к лодке ведет. Ну, взял я лодку, повез ее в село, а она все равно скулит, к лесу морду воротит, лает в ту сторону. Ну, повернул к лесу, привез. Она сразу на берег, морду в траву — нюхает, ищет. С полчаса ходила, пока не нашла какую-то траву, и стала ее есть. Поела и опять в лодку. Раз шесть мы ездили, и она ела ту траву и все эти дни пряталась от света на погребице. Вылечилась ведь, ей-богу, вылечилась! А Тарас мой, когда запоносил, кору на дубе глодал. Сильно у него тогда брюхо болело, плакал даже…
— Ну, это уж вы слишком, — не сдержался сам председатель. — По-вашему, они и смеяться умеют?
— Умеют, — сказал непривычно воодушевленный Монах. — И смеяться и плакать они умеют не хуже нашего, только попусту, зря не скалятся и носом не хлюпают. Я разок видел, как лошадь от бессилья плакала. До колхозов еще, в единоличности. Нагрузил я воз дров, а дорога зимняя мятижная была, тяжелая, а тут на пригорышек надо въезжать. Она и пристала. Я молодой дурак был, сразу за кнут, ору на нее, хлещу, а она, милушка, и так, и эдак, и рывком, а сил не хватает. Я устал от ругани и хлестанья, подошел спереди под уздцы взять, а она стоит, бедная, и слезы у ней по морде дли-инные, в два ручья, а в глазах — обида, боль. — Монах вздохнул, помолчал, жалея о давнем своем проступке. — И насчет смеху не совру. Вот у Дамки щенята были. Пока слепые, они спокойные, насосутся и дрыхнут, а как прозрели да бегать стали — поотешные, сказать нельзя! И вот Дамка лежит, глядит на них, как они друг с дружкой возятся, кувыркаются, хвостиками вертят, да и засмеется. Ей-богу, правда! И глаза у ней в радости, и рот приоткрывается, и губы дрожат от смеха — потешные они ведь, щенята. Я и сам смеюсь, на них глядючи. И Тарас умеет смеяться, сам видел.
— Адам тоже умеет, — ревниво сказал Титков. — Только не ржет, как дурак какой-нибудь, а улыбается.
— А я об чем? И я об том же. И бобры вот еще. Вы не видали, как они подтачивают осину? А я видал: каждый раз так, чтобы им ловчее потом на чурки ее распиливать, чтобы упала она удобно. А то хлопнется на другое дерево, зависнет, с земли не достанешь. Вот они и подгрызают дерево с одной стороны выше, с другой — ниже, да так, чтобы сразу все легло на землю поближе к берегу.
Или вот роды. Всякий в крестьянстве видал, как телится корова, жеребится лошадь, щенится собака или котится кошка. Ведь лучше любой повитухи управляются, чище, ловчее! И воспитывает кошка, к примеру, или собака своих детей с первого дня, с самого начала к порядку приучает. Кормит в одно и то же время, и не всегда так, не постоянно, а по возрасту. Пока слепые — один промежуток, побольше подрастут — другой, а взрослее станут — еще реже и тогда уж своей пищей с ними делится, а от титьки отучать начинает. У-умницы! А первые-то дни кошка ли, собака ли и детские болезни все учитывает, животы своим детям языком это… не просто лижет, а как бы не соврать, вот слово забыл…
