— Сенокос и прополка, — продолжал Балагуров, — тоже остановились повсеместно.

— И первыми в моем колхозе, — обиженно сказал Семируков. — Люцерну у залива тоже втоптали в землю, утиную ферму хоть закрывай: прежде Лукерья разбойничала, теперь сами ее кормим.

— Что за ерунда?

— Не ерунда, — сказал Межов, пробираясь между стульев к столу хозяина. Примостился у торца на единственный свободный стул, объяснил: — Не травой же ее или комбикормами. А утят она всю весну ела.

— Логично, хотя радости немного. Сколько съедает за раз?

— Сколько ни дашь, всех слопает. Первый раз Шатунов принес десяток, второй раз три десятка, третий — семьдесят. Ни одного утенка не оставила.

— Вот это аппетит! — Балагуров покрутил головой. — Но ничего, товарищи, зато когда вытащим всю, самые большие затраты окупятся в сотни, в тысячи раз.

— Жди, когда окупятся.

— Ждать не надо, правильно, Семируков, надо работать, невзирая на трудности.

— Да как, если ни одного грузовика и трактора не осталось?

— Технику постепенно станем высвобождать. Я советовался с инженером Веткиным, с Сеней Хромки-ным — кой-какой выход на первый случай нашли. — И неунывающий Балагуров рассказал, как можно заменить грузовики ленточными конвейерами, транспортерами, зернопогрузчиками, если их немного переоборудовать. Вот давайте прикинем, сколько у кого есть, а ты, Межов, записывай.

План приняли охотно, количество погрузчиков и транспортеров диктовали с радостью — никому не хотелось упускать редкостную рыбу, протянувшуюся уже на восемь с лишним километров. А вдруг это только начало? И ведь наверняка она вкусная, не зря же утятами питается.

— Давайте, мужики, постарайтесь, — подбадривал руководителей и Заботкин. — Это же для всего района. И вдруг она действительно безразмерная, нам ведь тогда никакой заботушки. Ставь к ней весы, продавца, режь, торгуй, получай денежки. И всем хорошо. Вам свежая рыба, нам на базу ездить не надо.

Требовательно залился красный телефон, Балагуров поспешно взял трубку — звонили сверху.

— Да… хорошо… Минутку, запишу. — Взял из стакана карандаш и, прижав плечом трубку, застрочил в настольном календаре, изредка переспрашивая. Положив трубку, подмигнул всем торжествующе: — Весь мир всполошился. Утром французы и итальянцы звонили, вчера вечером японцы, англичане и австралийцы, а теперь вот американцы. Как насчет портрета, Колокольцев? Или забыл, кому мы обязаны этой рыбой. Шатунов сейчас человек номер один.

— Художник завтра будет здесь.

В двери встал древний Семеныч в черных нарукавниках, сообщил: — Приехали ученые-ихтиологи. Приглашать или подождут?

— Может, ты с ними, а я здесь? Вон сколько народу собрал, жалко отвлекаться.

— Добро. — Межов вышел.

В приемной ждали бородатый парень, худой и мрачный, и седой светлоглазый старик, без бороды, розовощекий, приветливый. Межов назвал себя, и старик с улыбкой протянул ему руку, пожал крепко, весело.

— Профессор Сомов Андрей Кириллович, из Москвы. А это мой коллега, старший научный сотрудник, кандидат наук Хладнокровный Дмитрий Константинович. Дима, будьте добры, вручите наши верительные грамоты.

Бородатый достал из внутреннего кармана куртки бумажник, а из бумажника направления союзного минрыбхоза и Академии наук. Межов прочитал и посмотрел на Сомова: в бумагах почтительно перечислялись его служебно-научные титулы, старик был нешуточный, заслуженный. А молодой, вероятно, вроде помощника при нем.

— Когда можете начать ознакомление с нашим чудом?

— Да прямо сейчас. — Профессор нетерпеливо потер ладонями. — Если из всего, что нам сообщил по телефону ваш товарищ Разговоров.

— Балагуров, — поправил Межов.

— Простите, именно так — Балагуров. Если из всего им сказанного только половина соответствует действительности, а половина домыслена, мы сможем говорить об уникальном явлении. Лично я склонен принять за правду все, но вот мой коллега…

— Этого не может быть просто потому, что быть не может.

— Вы слышите? Но не будем терять время. Как вы, Дима?

— Я полагаю, сначала надо устроиться в гостиницу, оставить вещи, пообедать.

— Разумно. Гостиница, я думаю, здесь не проблема?

— Сейчас проблема, но для вас забронированы два номера, — сказал Межов. — Идемте, я вас провожу.

У профессора был только пузатый старомодный портфельчик, зато молодой нагрузился как першерон: большой саквояж, чемодан и пудовый рюкзак, который он доверил нести Межову.

— Дима у нас не только ученый, но и легкий водолаз, фотограф, акустик. Дима, вы взяли свои шумомеры и гидрофоны?

— Разумеется. Надуть нас им не удастся. Все прослушаю, прощупаю своими руками. Боже, какая у вас крутая лестница, недолго и вниз загреметь.

— Мы привыкли.

Межов доставил их на своем «козле» в гостиницу, подождал, пока устроятся и закусят в буфете, потом повез к рыбе.

Голова автоколонны подтянулась уже до околицы Хмелевки и остановилась на время обеда. Повезло. В движении смотреть труднее. И оба Шатунова были на месте. Они сидели на подножке своей рыбовозки и хлебали из одной миски борщ.

Парфенька, в праздничном костюме, гладко выбритый, предупрежденный о гостях еще вчера, все же застеснялся, увидев впервые в жизни живого профессора, но тот, улыбчивый, доступный, в мятых брюках, и безрукавке, сразу расположил его к себе, и уже через несколько минут они сидели на корточках, голова к голове, на цистерне и беседовали, как давние знакомые. Профессор с изумлением смотрел то в щель люка, то на бесконечную колонну грузовиков, то на бесстрашного Парфеньку и качал снежно-белой головой. А молодой бородач влез, посмотрел и, словно больной, спустился на землю, бормоча: «Это невероятно, этого не может быть, не шизик же я…»

— Ничего, привыкнешь, — утешил его Витяй. — Поначалу одни только мы с отцом не терялись, но на то мы и герои. Верно, товарищ Межов?

— И верно, и скромно, — сказал Межов. — К вечеру доедешь?

— Обязательно. Крайний срок — девятнадцать ноль-ноль. Речей не надо, но оркестр и девушки с цветами не помешают.

Профессор спустился вслед за Парфенькой и сочувственно посмотрел на своего бородача:

— Что вы теперь скажете, Дима? Это же наяда!

— Как вы узнали? — поразился Парфенька. — Мой Витяй тоже так называет.

— Мы догадливые, — улыбнулся профессор. — Ну, Дима, слушаю.

Тот растерянно пожал плечами:

— Я полагал, очередной домысел из ряда снежного человека, обитателя Лох-Несс и летающих тарелок с гуманоидами. И все же не верю. Не вписывается этот факт в существующие научные представления.

Профессор засмеялся:

— А помните Гексли? «Великая трагедия науки — уничтожение прекрасной гипотезы безобразным фактом». Поехали к заливу.

Межов сел за руль, профессор с Парфенькой на заднее сиденье, а бородач рядом с Межовым, и они поехали.

— Не переживайте, Дима, — сказал профессор. — Это вам урок на будущее.

На берегу залива они осмотрели рыбу на транспортерах и в воде, прикинули план обследования на сегодня и завтра. Если часам к шести-семи вечера головная машина придет в райцентр, то останется еще три с лишним часа светового дня. А пока можно поработать в заливе. Парфенька посоветовал дать ученым мотодору Федьки Черта и Ивана Рыжих. «Они хоть и выпивохи, но залив знают наизусть, а мотодору и подавно. Только Черта в воду не посылайте, он плавать не умеет, а самолюбивый, не признается. Он больше по сетям мастак, а все остальное идет от Ваньки Рыжих. Завтра нам выходной обещали, значит, весь день можете изучать. Интересно ведь?»