- Не даст, помяни меня: он не тебя одного надувает.
- А вот што: коли храбер, подем с нами теперь к нему.
- Нет, братцы, я теперь не пойду. Идти придется рекой.
- Ты нас за кого считаешь?
Начался крик. Горюнова стали бить, но в это время в заведение вошел Ульянов с мужчиной в полушубке.
- Стой!! Команду слушай! Братцы! Поберегитесь - сила! - кричал Ульянов навеселе.
Рабочие затихли и подступили к Ульянову.
- Прощайте, братцы! Прощай, моя служба!
- С ума сошел, Ульянов! - кричали рабочие.
- Глядите, как нализался! Дай-ко, Фадей, ему косуху!
- Я вас потчую… Фадей, полуштоф!.. Кон-ченно!!. - И Ульянов крепко ударил рукой о стойку, так что посуда на полках задребезжала.
Рабочие хохотали, ругали Ульянова шутя, и сколько ни допытывались от него сути, он ничего не сказал никому, кроме Горюнова, которому сказал на ухо, что завтра, чем свет, он идет на прииски, и если Горюнов хочет, то он его приглашает с собой.
- Послушай, брат, тулуп-то у тебя хорош; только если пойдем, он тебе будет мешать. Променяемся, - проговорил вошедший с Ульяновым мужчина Горюнову.
Ульянов угощал своих приятелей, и поэтому на Горюнова и вошедшего мужчину не обращали внимания.
- Ты не беспокойся. Я, братец ты мой, подрядил Ульянова на прииски и тебя подряжу. Хоть сейчас пять рублей задатку, - говорил мужчина.
- Об этом мы потолкуем завтра.
- Завтра надо ехать… А вот тулуп-то я бы у те взял.
- Как же без тулупа?
- Ох ты, кайло! Ну, променяемся. Пять рублей придачи!
- Десять!
- Шесть!
- Семь!
Горюнов променял свой тулуп на полушубок и получил придачи шесть с полтиной.
Немного погодя Ульянов, Горюнов и мужчина вышли из заведения.
- Ну, други, решено? - спросил мужчина по выходе из заведения.
- Я плохо што-то понимаю, - сказал Горюнов.
- Узнаем всё - не покаешься, - сказал Ульянов.
- Уговор такой: никому не говорить, куда мы идем, и никого больше не брать, - сказал мужчина.
- Ну, так завтра мы к тебе придем в заутреню.
- Ладно. Прощайте. Помните: никому не говорить! - И мужчина пошел налево; Горюнов с Ульяновым пошли направо.
Дорогой Ульянов вполголоса рассказал Горюнову, что этот человек кум его кумы, Кирпичников, которого он не видал годов пять и о котором не имел никакого известия. Теперь он встретил его у кумы и узнал, что он ездил с приисков к одному купцу, которому обязался разыскать какой-нибудь прииск, и находится на одном прииске доверенным. Ульянов стал соболезновать о своей жизни, и Кирпичников предложил ему работу на прииске с платою в месяц по пятнадцати рублей и согласился принять даже Горюнова за ту же плату, как человека грамотного, который может ему сводить счета. Эту плату он обещал дать только на первый раз. Ульянов заикнулся было о семействах, своем и Горюнова, но Кирпичников сказал, что семейство и здесь может жить, а что туда идти далеко, и хорошо еще, уживутся ли они там с беглыми.
Дома, ложась спать, они ничего не сказали своим семействам о предстоящей поездке. Но утром без сцены у Ульянова не обошлось.
Ульянов пробудился в четвертом часу, встал и зажег лучину, что удивило Степаниду Власовну.
- Ну, хозяйка, ставай благословясв. Далеко сегодня пойду.
- Будь ты проклятая, хвастуша, - отвечала хозяйка и отвернулась к стене.
- Кроме шуток… На золотые иду.
- Наплевала бы я тебе!.. Еще не всю водку-то вылакал в кабаках!
Елизар Матвеевич стал собираться не на шутку в дальний путь. Жена следила за ним сперва прищурившись, но потом ее стало брать раздумье: неужели он так рано идет?.. У меня и хлеба-то для него не напечено…
- Как же ты на кордон без хлеба идешь?
- Шабаш! Деревья еще вчера куме продал. Баста!.. Ставай, говорю, кроме шуток.
Жена села и проговорила:
- Да ты чего?
- На золотые иду с Кирпичниковым.
- А он разве здесь?
- Вчера приехал к куме, а сегодня едем с ним.
- Да ты в своем ли уме-то?
- У тебя, што ли, стану займовать?
Жена все еще не верила.
- Да ты это взаболь али…
- Ну-ну! На вот тебе десять рублей, - сказал Ульянов, подавая жене деньги, и постучал в стену к Горюнову.
Оттуда послышался голос Терентия Иваныча:
- Сейчас!
Дети Ульянова, кроме Марьи, тоже пробудились и глядели на родителей.
- Ты, тятенька! Как же это?.. Ничего не еказал… - проговорила Лизавета Елизаровна.
- Тятька, я с тобой! - сказал Степан.
- Давно я знала, што это твое знакомство с Машкой до добра не доведет… Подлый ты человек! - проговорила Степанида Власовна.
- Послушай…
- Нечего мне слушать!.. Дети на возрасте, сами должны иметь понятие… Што, небось, и Машку с собой берешь?
- Послушай, жена…
- Убирайся, подлая рожа!.. Господи! И зачем я за эдакого подлеца вышла замуж? - заплакала жена.
- Мамонька… - сказала дочь.
- Кроме горя, ничего не было… Ну, чем я кормиться-то буду? Че-е-м?
- Прокормишься… дети прокормят…
- Хорош отец, што семейство бросает… Кормитесь, говорит, сами…
- Дура ты, и больше ничего! Прощай, мила дочка!.. Хорошо будет, я приеду за вами.
- Да ты, тятенька, не шутишь?
- Я, знаешь, не люблю шутить… Береги мать…
- Нечего меня беречь. Меня хорошие люди накормят, а дочь мне не кормилица… Я знаю, што она…
- Мамонька! - крикнула дочь в испуге и упала на колени перед матерью.
- Это еще што такое? Што за комедьи? - спросил Елизар Матвеич в недоумении.
- Ты бы дочь-то наперед устроил, а то куда мне с ней, с…
- А-а! В матушку, значит, пошла!
- И батюшко-то хорош!..
Елизар Матвеич сел в большом волнении на лавку. Его лицо выражало и горе, и злость, но он старался преодолеть себя. До сих пор он еще не знал, что его дочь беременна, что не редкость в селе, на промыслах, где девчонки часто, особенно летом, увлекаются молодыми парнями и даже смотрителями и припасными. Ему досадно было, что он об этом не узнал раньше… Но что бы он мог сделать тогда?.. Ему и противны казались в это время жена и дочь, но ему и жалко было их, жалко было покидать свой дом, потому что бог знает, что может случиться в его отсутствие. Жена и дочь плакали, сидя первая на кровати, вторая на печке, куда она спряталась из боязни, чтобы отец не сделал ей что-нибудь худое; Степан, сидя на полатях около лежащего Никиты, смотрел то на родителей, то на сестру, думая, что такое сделала сестра; Никита тупо глядел на всех, ковыряя пальцем в носу, и готов был заплакать каждую минуту.
Вдруг все вздрогнули. Кто-то шел на крыльцо, отчего ступеньки скрипели.
- Ну… Делать нечего. Слово дал, - нельзя. Собирайтесь.
В избу вошли: Горюнов, Пелагея Прохоровна и два ее брата. Пелагея Прохоровна плакала. Дети Ульянова слезли с печи и полатей.
Теперь всем стало ясно, что Ульянов не шутит, но ни вошедшие, ни хозяева ничего не проговорили друг другу.
- Сядьте, - сказал Ульянов.
Все сели. Женщины заплакали, парни смотрели друг на друга, стараясь не плакать; но эта немая сцена пробрала даже и отцов: даже они утерли по разу ладонями свои глаза и, как бы устыдившись этого, встали. За ними встали и остальные.
- Ну, хозяйка, прощай! Не поминай меня лихом… А ты, мила дочка… Эх! не думал я, не думал! Ну, Степка! Взял бы я тебя с собой, да сам не знаю еще, хорошо ли там. А вы не баловать у меня, слушаться старших… Эх, горе, горе! - говорил хозяин, целуясь с женой и детьми, которые рыдали, да и сам Ульянов плакал.
- Прощай, Степанида Власовна. Покорно благодарю за ласки… Моих-то не обидь. Будьте вместе… - говорил Терентий Иваныч, прощаясь с хозяйкой.
Ульянов и Горюнов вышли: за ними вышли семейства и стояли за воротами до тех пор, пока тех не стало видно в темноте.
