И он добился своего – лежал сейчас на больничной койке в полном одиночестве.

В палату постучали, и, прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась.

Мадлен вошла стремительной походкой, с напряженной улыбкой на лице. Еще во время ее первого визита Энджел заметил, что у нее вокруг глаз и губ нет морщин, какие обычно бывают у людей, часто смеющихся. Он тогда еще подумал, почему это так.

Подойдя, Мадлен посмотрела на него сверху вниз.

– Мне пришлось пойти на обман: я сообщила, что ты находишься в отличной психологической форме и тебе можно делать операцию прямо сейчас.

– Прекрасно. Буду лежать тут и ждать, что рано или поздно кто-нибудь угодит под автобус. Хорошо, если бы ты сумела добыть для меня сердце какого-нибудь атлета: люблю, занимаясь сексом, выкладываться на полную катушку.

Он сказал это намеренно. Хотелось увидеть, удастся ли ему хоть на секунду пробудить в ней эмоции. Ведь было время, когда Мадлен смотрела на него совершенно другими глазами.

Она посмотрела на него с таким явным разочарованием на лице, что Энджел даже испугался. Он ожидал совсем другой реакции.

– Не надо смотреть на меня так.

– Какое-то время тебе придется побыть в клинике, Энджел. Наверное, Фрэнсис захочет навестить тебя. – Она протянула ему листок бумаги: – Вот номер телефона.

– Ну уж нет! – Слова вырвались сами собой, и резкость, с которой они были произнесены, удивила самого Энджела. Он сразу понял, что допустил ошибку, обнаружив свое слабое место. – То есть… в общем, я хотел только сказать, что не хочу здесь никого видеть, никаких посетителей…

– Но ведь он твой брат, Энджел.

– Я известный человек, – выкрикнул он, поздно сообразив, что его могут услышать в коридоре. – И я не желаю, чтобы хоть одна живая душа узнала о том, что я здесь!

– Ты говоришь так, как будто речь идет о каком-то назойливом репортере. – Она подошла к кровати. – Не надо так с ним поступать, Энджел. Он совершенно не такой, как ты. Его ранить очень даже легко.

«Не такой, как ты, Энджел…» Дьявол, она совершенно не представляет, каким он стал за эти годы. Иначе понимала бы, что Энджела Демарко ранить так легко, как, пожалуй, никого другого.

– Ты-то почему о нем так беспокоишься?! Ты что, жена ему?!

Она вздохнула:

– Тебе надо поспать, Энджел, ты устал.

Ему не понравилось то, что она ушла от ответа. Последовавшее затем молчание заставило его сомневаться еще больше. Вдруг она и вправду вышла за Фрэнсиса? Или они живут вместе? Может быть, любят друг друга?

Подобное предположение раньше как-то не приходило Энджелу в голову. Все эти годы он был уверен, что Фрэнсис – примерный священник и что Мадлен все так же без ума от своего первого возлюбленного. Что, если это все – только плод его воображения? Может, брат давно бросил семинарию, занялся бизнесом: торгует «кадиллаками» или еще чем-нибудь…

Ни разу за все эти годы Энджел не задумывался о том, что, уходя, оставил дверь распахнутой, и Фрэнсис – непогрешимый Фрэнсис – может пойти его дорожкой.

Впрочем, какое ему до всего этого дело?

Но ему было дело. Он внезапно понял, что судьба Фрэнсиса ему небезразлична. Он вовсе не хотел, чтобы Мадлен была женой брата, чтобы они спали вместе. Он хотел, чтобы Мадлен оставалась такой, как раньше. Вроде яркой цветной фотографии, отретушированной и вставленной в рамку его памяти. Хотел, чтобы она принадлежала лишь ему одному.

Мадлен посмотрела на него долгим грустным взглядом. Затем спокойно произнесла:

– Ты можешь быть сколько угодно знаменитым, но все это ничего не меняет. – Она так низко склонилась к нему, что Энджел почувствовал запах ее духов. – Ты навсегда останешься братом Фрэнсиса Демарко.

У Энджела даже дыхание перехватило.

– Я запрещаю тебе говорить ему, что я здесь.

– Ох, Энджел…

Она так сумела произнести его имя, что оно прозвучало как проклятие.

Мадлен, с трудом передвигая словно одеревеневшие ноги, подошла к своему столу. Села за него, оперлась локтями о стол и закрыла глаза. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы выглядеть спокойной и невозмутимой. Самоконтролю она научилась, еще когда была девочкой с косичками, еще тогда она закаляла силу воли, училась сдерживать свои эмоции и контролировать поступки. В большом доме, где она провела свое детство, сдержанность и послушание считались едва ли не самыми важными качествами.

«Да, папа… Разумеется, папа… Конечно, я смогу…»

Ей хорошо удавалось разыгрывать такие спектакли. Другое дело, что ей приходилось скрывать: мучительная сухость во рту, жуткое биение сердца, сжатые в кулаки вспотевшие руки. После каждого такого напряжения воли Мадлен чувствовала себя совершенно разбитой.

Она почему-то ждала, что за эти годы Энджел больше изменится. Сделавшись известным всему миру, богатым, преуспевающим актером, он, по логике вещей, должен бы иметь кучу друзей и подруг. Но никто не присылал ему цветов, не оставлял визитных карточек, никто не звонил ему. Ни одна женщина не сидела у его постели, ни один друг не ждал у его двери возможности войти. Теперь, когда его жизнь внезапно пошла под откос, он оказался в одиночестве.

Она спрашивала себя: что же сейчас у него осталось? От чего он раньше получал удовольствие? От наркотиков, секса, от случайной стычки в каком-нибудь кабаке, от мысли, что его выдвинули на «Оскар»? Она подумала, что, может быть, все те фотографии Энджела, которые ей доводилось видеть, лгали: что его улыбки были предназначены лишь фотокамерам?

Тогда, давно, ей казалось, что она понимает Энджела, может, она и вправду когда-то понимала его. Внешне он казался заносчивым и темпераментным, однако в душе он был таким же, как и она сама, – застенчивым и ранимым. Она всегда знала, что там, глубоко внутри, у него кровоточила незаживающая рана. Кому, как не ей, знать об этом: Мадлен сама носила в себе такую же. Эта рана появилась из-за одиночества, из-за того, что родной отец презирал ее.

Долгие годы Мадлен училась скрывать от посторонних свою боль, хотя у нее всегда было чувство, будто она прячет эту боль за стеклом: от этого Мадлен казалась сама себе очень хрупким созданием. Но, на худой конец, стекло – тоже защита.

Как знать, что приходилось выносить Энджелу?

Стоявший на столе телефон резко затрещал, нарушив ход ее мыслей.

Подняв трубку, она услышала голос Хильды:

– Это Том, Мадлен! Он умирает!

– О нет! – Мадлен вскочила из-за стола и бросилась к двери. В коридоре раздавались громкие сигналы тревоги, передаваемые по пейджинговой связи.

Она вбежала в палату. Медсестры и врачи – в белой и в голубой униформе – суетились возле постели больного, кричали друг на друга. Хильда склонилась над Томом, делая массаж сердца. При появлении Мадлен она быстро взглянула на нее. В глазах был испуг.

– Сердце остановилось.

– Каталку сюда, быстро! – приказала Мадлен, проталкиваясь к кровати Тома. Тотчас появилась больничная каталка. – Интубацию! – раздался следующий приказ.

– Лидокаин ввели, – сообщила медсестра.

Мадлен бросила взгляд на монитор.

– Черт… – прошептала она сквозь стиснутые зубы.

Монитор молчал.

– Дефибриллятор!

Кто-то протянул ей пластины и встал рядом, готовясь помочь. Хильда рывком распахнула ворот пижамы Тома, Мадлен приложила дефибриллятор к отчетливому красному шраму на груди пациента.

– Разряд!

Электричество прошло через тело Тома, его спина выгнулась дугой, затем вновь опала. Все взгляды устремились на монитор. По экрану шла прямая линия.

– Еще разряд! – скомандовала Мадлен.

Тело Тома опять дернулось, выгнутое сильнейшей судорогой. Мадлен затаила дыхание, глядя на черный экран прибора. «Блип… блип… блип…» – откликнулся монитор. Розовый зигзаг тотчас же возник на экране.

– Есть пульс! Кровяное давление восемьдесят на пятьдесят и продолжает расти…

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».