— Возьми!.. — настаивает Ткаченко.

Спорить и доказывать ему трудно.

Игорь берет тетрадь, и на пол вылетают из покоробленной обложки обрывки обгорелой бумаги. Игорь поспешно захлопывает тетрадь, но легкие, как тень, кусочки пепла долго еще кружатся в воздухе, медленно оседая траурной пылью на подушку и желтое лицо.

Старик вздыхает глубоко. Кажется, никогда не кончится этот вздох. Валя с ужасом глядит на бессмысленные глаза Ткаченко и тянет Игоря за руку.

— Это был мой единственный друг, — говорит Игорь. — Теперь у меня никого нет…

— А я? — спрашивает Валя.

Однажды вечером. Несколько дней спустя, они сидели на скрипучем крылечке, во дворике, поросшем травой. Солнце заходило в дымке позади заводских труб, и небо было охвачено пожаром; обрывки облаков, вспыхивая, взметались малиновыми языками; ровно светились тяжелые, лиловые, раскаленные изнутри тучи, и окна горели сусальным золотом.

В первый раз за все эти дни — то печальные, то хлопотливые — они остались одни. Так хорошо было сидеть молча, любоваться закатом и быть беспредельно, бессовестно счастливыми, зная, что они рядом и любимы друг другом!

Валя вспомнила, как несчастна была она всего неделю назад, когда Игорь ушел с непонятными словами об обмане.

— Почему ты обманывал меня и скрывал все… И ушел, ничего не объяснив? Разве так делают?

Игорь тяжело вздохнул и сдвинул брови.

— Он хотел этого. Я дал ему слово ничего не говорить. Но теперь ты имеешь право знать. Я расскажу тебе все, с самого начала, с нашей первой встречи с ним… Помнишь, я звал тебя в театр на «Три сестры»? Но ты отказалась, и у меня остался лишний билет в кармане. Я так и хотел оставить пустое место рядом с собой, а потом думаю: «Нет, забыть ее надо!» — и у самого входа продал билет маленькому такому, усатому старику в каракулевой шапке.

Это и был Михаил Прокофьевич. И он ужасно раздражал меня: расселся на твоем месте, вертелся на нем, приставалл ко мне с разговорами о Чехове, о медицине, о науке вообще. И, только чтобы отвязаться от него, я сказал:

«Что ваша наука! Разве в ней счастье?»

«В наше время, — сказал он обиженно, — студенты уважали науку, верили в нее, жертвовали собой, производили над собой опыты».

«Ну что ж, — говорю, — ничего особенного! Если нужно, я всегда соглашусь на эксперимент. И не только я, а любой студент из нашего института».

Вот он и поймал меня на слове. Он предложил мне работать с ним и проверять его открытие. Я, конечно, согласился с большим интересом, и лыжный кросс, который я выиграл на другой день, был первым опытом…

Теперь о самой сути открытия… Тебе не надоест, Валя? Тут нужно говорить о физиологии.

Валя улыбнулась.

— Не эазнавайтесь, дорогой. Я такой же медик, как, и вы.

— Да, — вздохнул Игорь, — коллега! Михатил Прокофьевич всегда называл меня коллегой. Ну, слушайте, коллега… С чего начать? Начнем с самого начала.

— Как работает наше тело? Что происходит в нем, чтобы оно могло вставать, садиться, подымать руки и ноги? Скажем, хочу толкнуть тебя. Чтобы сделать это, мне нужно включить в работу целый ряд мышц головы, шеи, торса, руки. Я не думаю о том, какие именно мышцы должны работать, хотя и сдал анатомию на пятерку и знал перед экзаменом латинские названия всех четырехсот мышц и двухсот восемнадцати костей. Прежде чем я разберусь, ты убежишь от меня. Мое сознание приказывает кратко: «Толкни Валю», и двигательные центры головного мозга, знающие анатомию лучше меня, сами рассылают телеграммы в нужные мышцы: одним — сократиться, другим — расслабиться, чтобы я мог поднять руку и толкнуть тебя.

Валя ударила Игоря по протянутой руке:

— Ведите себя прилично, товарищ профессор! У нас лекция по физиологии. На лекциях не толкаются.

Игорь убрал руку и продолжал:

— Стало быть, двигательные центры голового мозга рассылают телеграммы. Они возбуждают окончание нерва, возбужденный нерв становится электроотрицательным, и по всей длине нерва прокатывается электрическая волна — нервный импульс. Это не электрический ток, потому что ток распространяется со скоростью трехсот тысяч километров в секунду, а нервный импульс человека делает не более ста двадцати метров в секунду. Это какое-то иное, электрическое и химическое явление. Но, как бы то не было, нервный импульс доходит до нужной мышцы, мышца тоже возбуждается, и по ней проходит электрическая волна, очень похожая на нервный импульс, только более медленная. Затем в возбужденной мышце начинается химическая реакция. Реакция эта и является источником энергии для мышцы, точно так же как горение угля — источник энергии для паровой машины. Какой же уголь горит в наших мышцах?

— Гликоген, — быстро подсказала Валя, — вещество из группы полисахаридов — сложных сахаров.

Игорь важно кивнул головой.

— Есть и другие вещества, но гликоген — из них основное. В возбужденной мышце он проходит через целую цепь реакций и окисляется в молочную кислоту, выделяи при этом энергию. Как и в паровой машине, большая часть энергии — от семидесяти пяти до ста процентов расходуется впустую, идет на нагревание мышцы, но остальная часть производит полезную работу — сокращает мышечные волокна. Каким образом энергия сокращает мышечные волокна, мы с тобой не знаем и не знал покойный Михаил Прокофьевич.

— Но есть три теории… — поспешила высказаться Валя.

— То же самое и я говорил Михаилу Прокофьевичу. Есть три теории: повышения осмотического давления, набухания мышечного волокна и поверхностного натяжения. «Все это поверхностно и с натяжкой, — оборвал он меня. — Тридцать три теории — и ни одного факта. Обычное явление в физиологии, где слово „доказано“ употребляется гораздо реже, чем „очевидно“, „возможно“, „допустимо“, „можно предполагать“. Гликоген распадается, выделяется тепло, и мышца сокращается — это действительный факт, и о нем стоит говорить»… Тебе не скучно? — прервал он себя, заметив, что Валя встала.

— Нет, нет, продолжай, пожалуйста! Просто я устала сидеть.

— Тогда я задам тебе один вопрос: а что такое эта самая усталость?

— Что такое усталость? Как это перевести на физиологический язык?

— Гликогена не хватает? — предположила Валя.

— Отчасти — да. В организме имеется около четырехсот граммов гликогена, причем больше половины в печени — основном топливном складе человека. Этого количества хватает часа на три усиленной работы — такой, например, как ходьба на лыжах. Потом уже, израсходовав гликоген, человек начинает работать за счет жиров. Но если бежать что есть силы; можно устать за одну минуту, и ты знаешь, конечно, что даже у людей, умерших от усталости, в мышцах все-таки находят гликоген. В чем тут дело?

Валя задумалась.

— Ах да! — вспомнила она. — Теория засорения. Один из продуктов распада гликогена — молочная кислота — накапливается в мышцах и засоряет их.

— Отчасти и это верно. Но молочная кислота, как известно, рассасывается. Часть ее — не больше одной четверти — окисляется кислородом и превращается в воду и углекислый газ. При этой реакции также выделяется тепло, за счет которого остальные три четверти молочной кислоты опять превращаются в гликоген, кислород поступает из крови, углекислый газ уходит в кровь. Подача и уборка этих веществ производятся, так сказать, автоматически. При усиленной работе выделяется много молочной кислоты, от этого в крови появляется большое количество углегислого газа. Углекислый газ, в свою очередь, раздражает нервные клетки, управляющие сердцем и дыханием, сердце начинает работать быстрее, чтобы подать больше кислорода в мышцы для окисления молочной кислоты. Число сокращений сердца, то есть пульс, может дойти иногда до двухсот семидесяти вместо нормальных шестидесяти — восьмидесяти ударов в минуту. Конечно, сердце не может выдержать долго такой работы… Но что, если я попрошу тебя поднять руку? Поднять и держать и считать до трехсот?