Джордж Гиссинг вернулся к себе домой на Хэнуэй-стрит близ Тотнем-корт-роуд без всякой надежды застать жену на месте; он видел Нелл на улицах Лаймхауса и прекрасно понимал, что, несмотря на их недавнее бракосочетание, она теперь может быть только в каком-нибудь отвратительном притоне или поблизости от него. Он не знал, долго ли их еще будут терпеть на этой квартире, если она опять явится пьяная; домохозяйка миссис Ирвинг, которая жила на первом этаже, уже предлагала им подыскать себе другое жилье. Однажды вечером, кинувшись на подозрительный звук, она увидела Нелл, лежащую на лестнице в бесчувственном состоянии и распространяющую сильный запах джина; на вопрос хозяйки «Да что же это творится такое?» Гиссинг ответил, что жену задел двухколесный экипаж и ей дали глотнуть спиртного, чтобы она оправилась от испуга. За последние годы он научился непринужденно лгать. Помимо прочего, он понимал, что миссис Ирвинг боится, как бы они, по тогдашнему выражению, не «прогулялись при луне», то есть не съехали ночью, не заплатив; он подозревал, что каждую ночь она чутко прислушивается, готовая пресечь поспешный отъезд.

И при этом она не то чтобы очень уж баловала своих жильцов: грубая деревянная мебель, кровать, умывальник — вот и вся обстановка. Можно было бы предположить, что молодой человек, обладающий обостренной чувствительностью Гиссинга, найдет эти условия невыносимыми, но он привык довольствоваться малым. Иные принимают подобные обстоятельства с вялой покорностью и сознанием поражения, которые им очень трудно, если вообще возможно, перебороть; Гиссинг и сам вывел такой характер в первом своем романе, показав, как среда постепенно низводит человека до своего уровня. Однако есть и другой тип людей — эти настолько полны энергии и оптимизма, что обращают на условия жизни совсем мало внимания и, можно сказать, слепы к настоящему, поскольку всецело устремлены в будущее. Странным образом Джордж Гиссинг сочетал в себе оба эти типа; порой подавленность и безразличие овладевали им настолько, что лишь угроза близкого голода возвращала его к труду; но бывали времена, когда мечта о литературной славе возносила его в такую высь, что он совершенно забывал о бедности и жил сладостной перспективой будущей популярности и признания.

Было при этом в его отношении к окружающему и другое; иногда он смотрел на свою жизнь как на некий эксперимент, как на сознательное и добровольное погружение в «реализм». Читая сборник эссе Эмиля Золя под названием «Экспериментальный роман», опубликованный несколько месяцев тому назад, Гиссинг увидел в нем подтверждение своей подспудной веры в naturalisme, la verite, la science[19] — подтверждение столь весомое, что он поздравил себя: оказывается, жизнь, которую он ведет, чрезвычайно современна и, можно сказать, литературна. В этом свете даже Нелл выглядела героиней нового века. Была только одна неувязка — само собой, стилистического свойства: при всем интересе Гиссинга к натурализму и неприкрашенной реальности его собственная проза была романтической, риторической и картинной. Например, в романе «Рабочие на заре» он погрузил город в некое радужное сияние и превратил его жителей в театральных героев и статистов на манер «чувствительных» пьес в дешевых театриках. Даже сейчас, усевшись в своей каморке и начав просматривать беглые заметки об аналитической машине Чарльза Бэббиджа, он мог бы заметить, что живописует ее «громоздящимся вавилонским идолом», который «глядит с высоты на зыблющиеся массы». Реалисты таким языком не писали.

Он не мог, однако, приниматься за эссе на голодный желудок. Дома ничего съестного не нашлось, если не считать ломтика несвежей ветчины, оставленного подле умывальника; поэтому он решил, что позволит себе посетить мясной ресторанчик на углу Бернерс-стрит, где, он знал, можно поужинать меньше чем за шиллинг. Не сказать, что роскошное заведение — его облюбовали местные кебмены, которые захаживали около полудня съесть кусок пирога и хлебнуть портеру, — но Гиссинга оно вполне устраивало. Там ему никто не мешал (если, конечно, не считать спорадических рейдов молодого официанта), и он мог вволю писать, мечтать, вспоминать. Ресторанчик жаловали также актеры, выступавшие в мюзик-холле «Оксфорд» дальше по улице, и Гиссинг часто мог наблюдать, как более удачливые подкармливали тех, кто сидел, как говорится, «на мели»; он хотел даже написать роман на материале мюзик-холлов, но в последний момент рассудил, что это слишком легкомысленная тема для серьезного художника. Итак, нынешний вечер он проводил, сидя в ресторанчике и раздумывая над изобретениями Чарльза Бэббиджа. Ожидая, пока его обслужат, он уже набросал абзац о природе современного общества, почти дословно предвосхитивший высказывание Чарльза Бута, который девять лет спустя в книге «Жизнь и труд жителей Лондона» писал о «численном соотношении, в котором бедность, лишения и порок находятся к регулярному заработку и относительному благополучию». На Лондон предполагалось наложить некую статистическую сетку, и в последующие два дня Гиссинг сочинил эссе, в котором попытался объяснить роль информации и статистики в современном мире. Вопреки своим ощущениям он превознес там достоинства аналитической машины.

Нелл ночевать не пришла, и он заснул крепким сном среди шумов Тотнем-корт-роуд. Проснувшись на рассвете, он позавтракал хлебом и чаем и без десяти минут девять отправился в читальный зал Британского музея. Он и жить-то стал в этом районе только потому, что было близко к библиотеке, и всегда считал именно эту часть Лондона своим истинным домом. Он родился в Уэйкфилде, побывал в Америке, жил в Ист-Энде и на южном берегу Темзы, но лишь на маленьком клочке земли вокруг Коптик-стрит и Грейт-Расселл-стрит он чувствовал себя вполне свободно. Некий, казалось ему, дух этой округи оказывал на него чрезвычайно глубокое воздействие. Даже лавочники и мастеровые, мимо которых он проходил по пути к музею, — продавец географических карт, торговец зонтиками, точильщик, — даже они словно бы разделяли его привязанность к окрестным улицам и дышали с ним в лад. Зная в лицо местных возчиков и кебменов, уличных музыкантов и лоточников, он считал их членами некоего братства, к которому принадлежал и сам.

Конечно, характеристика той или иной части города — дело сложное и рискованное. Не раз отмечалось, к примеру, что поблизости от Британского музея и его знаменитой библиотеки на удивление много магических обществ и магазинов оккультной литературы; сам Ричард Гарнетт, директор читального зала в те годы, увлеченно занимался астрологией и весьма резонно замечал, что сверхъестественное — просто-напросто то, «что еще не всеми признано». Мистер Гарнетт мог бы поразмышлять о совпадении, произошедшем в то сентябрьское утро: на протяжении часа в читальный зал вошли Карл Маркс, Оскар Уайльд, Бернард Шоу и Джордж Гиссинг. Впрочем, выводы, которые делаются в подобных случаях, всегда шатки; связь между оккультными магазинами и Британским музеем можно объяснить и тем, что библиотеки — обычное прибежище одиночек и неудачников, которые, с другой стороны, часто тянутся к магии, замещающей для них реальную власть и влияние.

Читальный зал открылся в девять часов утра, и Гиссинг вошел в него в числе первых; он немедленно направился к своему привычному месту и продолжил работу над эссе о Чарльзе Бэббидже. Сидя за письменным столом, он не вспоминал о Нелл вовсе, потому что в этом месте чувствовал себя защищенным от вульгарностей жизни, которую принужден был вести за стенами библиотеки; здесь он мог на равных говорить с великими авторами прошлого и примерять к себе их судьбу. Он работал до вечера, исписывая страницы своей тетради водянистыми черными чернилами, предоставляемыми библиотекой; оканчивая черновики своих эссе, он всегда подписывал и датировал их и, завершив подпись росчерком, прохаживался под куполом зала, чтобы отдохнуть от напряженной работы.

Он вышел из музея уже в сумерках и купил каштанов у продавца, который осенью и зимой неизменно стоял у входа со своей жаровней. Он прошел мимо подростка-газетчика, но не обратил внимания на его сиплый крик: «Ужасное убийство!» Повернув на Хэнуэй-стрит, он увидел у двери своего дома двоих полицейских. Он подумал, что с его женой, по всей видимости, неладно, и, странным образом, не почувствовал никакого волнения.