Без утверждения /warrant/ королевы приговор парламента не мог быть приведен в исполнение; Елизавете же непременно было желательно свалить юридическое убийство Марии Стюарт на других. Опять она ухватилась за мысль, нет ли какой возможности тайным убийством предупредить явное, и с этой целью поручила секретарю своему Дэвисону переговорить с упрямым Паулетом. На этот раз, как и в предыдущий, тюремщик отказался наотрез быть убийцей, прибавив, что ни за какие блага в мире не решится на дело, противное совести.

— Как, однако, этот старый дурак надоел мне со своей совестью! — сказала Елизавета, когда Дэвисон передал ей ответ Паулета.

Твердой, бестрепетной рукой она подписала смертный приговор Марии Стюарт, покуда еще все недействительный без приложения государственной печати. Подправив кой-где буквы подписи и прибавив лишний штрих к росчерку, Елизавета, покусывая перо, устремила свой пронзительный взгляд на Дэвисона с торжествующей улыбкой.

— Кончено, — сказала она, — как гора с плеч долой! Снеси приговор Уолсингэму, пусть приложит печать…

Дэвисон, взяв роковую бумагу, пошел к выходу; королева, смеясь, его воротила.

— Знаешь, что я думаю! — сказала она. — Старик Уолсингэм болен: ну что как, увидя приговор, он умрет с горя? Ты, пожалуйста, приготовь его к этому страшному известию.

Чтобы читателю понятна была вся соль этой милой шутки, мы должны сказать, что канцлер Уолсингэм был заклятый враг Марии Стюарт.

Часу в десятом вечера, когда Мария готовилась лечь в постель, прислужницы доложили ей о приходе графа Кента и королевских комиссаров. Одевшись наскоро, узница вышла к ним.

— Приговор ваш утвержден, — объявил ей граф Кент самым спокойным голосом. — Завтра он будет исполнен. Приготовьтесь к смерти.

— Слава Богу! — воскликнула Мария с неподдельной радостью, наконец-то я буду спокойна и вполне счастлива.

— Можете утешаться и той мыслью, — заметил граф Кент, — что ваша смерть послужит залогом спокойствия двух государств и водворения истинной религии в Великобритании!

— Да, мысль утешительная, — в раздумье повторила Мария. — Не как преступница, но как мученица сложу я мою голову на плаху за веру моих отцов.

Комиссары, сопровождаемые Паулетом, удалились, и едва замкнулась за ними дверь, как страшные рыдания огласили комнату Марии. Бывшие при ней прислужницы, ее фрейлины, четыре Марии, упав к ее ногам, покрывали их слезами и поцелуями.

— О чем вы плачете? — твердо произнесла Мария. — Радуйтесь со мной вместе окончанию моих страданий здесь и началу бесконечного блаженства там.

Она удалилась в свою молельню, где провела два часа и откуда вышла, видимо, усталая и ослабевшая. «При слабости тела, когда оно удручено, — заметила она присутствовавшим, — ослабевает и дух. Бессоница может окончательно изнурить меня, отдых необходим; но прежде дайте мне чего-нибудь закусить!»

Узнице подали немного жаркого, приправленного вином, и покушав с обычным аппетитом, она легла на постель и погрузилась в непродолжительный, но крепкий сон, во все время которого ее приближенные молились, заглушая рыдания, чтобы не потревожить последнего сна их королевы. Зимняя ночь долга; она кажется еще длиннее во время бессонницы, беспричинной или насильственной у одра больного. Между тем подруги Марии молили Бога о продлении ночи, вопреки законам природы; друзей королевы ужасала мысль, что с каждой секундой она теперь, покуда еще полная жизни, приближается к гробу, в который будет положена, не сраженная недугом по воле Божией, но обезглавленная, убитая по злобе людской, по прихоти женской.

Немедленно по своем пробуждении Мария написала письма к Генриху III и к недостойному своему сыну. В первом она, благодаря короля за его защиту и участие, просила его не оставить своими милостями ее верных друзей и прислужниц, разделявших с ней заточение. Окончив письма, Мария занялась приготовлением одежды и уборов для утра; приказала достать из шкафа черное бархатное платье, длинный белый вуаль и головную гребенку в виде короны; она осматривала все эти вещи с таким спокойствием, как будто дело шло о поездке во дворец, на праздник.

Ночное небо из непроглядно темного заметно становилось серым; холодное, пасмурное утро 18 февраля 1587 года безжалостно заглянуло в окна темницы, которой было суждено через два часа опустеть, как клетке, из которой птичка упорхнула на волю или, лучше сказать, истерзана кошкой. Мария Стюарт в это время взяла со своих тезок клятву, что они немедленно после ее казни уедут во Францию.

— Там поплачут обо мне, — сказала она слегка изменившимся голосом, — поплачут, когда душа моя будет уже блаженствовать!

В молельне королевы на аналое стояло распятие слоновой кости, лежали ее четки, молитвенник и священная облата /hostia/, присланная Марии папой Пием V несколько лет тому назад, которую она сохраняла именно для смертного своего часа. Мысленно исповедуя свои грехи пред изображением распятого Спасителя, Мария приобщилась этой облатой святых его тайн…

В самую эту великую минуту стук в двери и скрежет отодвигаемых засовов возвестил присутствовавшим о приходе новых посетителей, на этот раз за жертвой, обреченной плахе. Фрейлины и прислужницы Марии растерялись и упали духом до такой степени, что не могли решиться впустить стучавшихся у дверей комиссаров;[79] Мария отворила им сама. На этот раз комиссаров было более, нежели несколько часов тому назад.

Кроме Паулета и графа Кента, между ними был англиканский пастор Флетчер.

— Могут ли мои фрейлины и прислужницы сопровождать меня до… — она приостановилась, — туда, куда вы меня поведете? — спросила Мария графа Кента.

— Я бы не советовал вам брать их с собой, — отвечал тот. — Их слезы и стенания расстроят вас.

— Даю вам слово за добрых подруг моих, что они не будут плакать и, искренно жалея меня, не захотят меня расстраивать.

— С этим условием пускай идут!

— Благодарю вас за себя и за них, — ласково сказала Мария. — Теперь позвольте мне собраться…

Она взяла распятие и молитвенник. Граф Кент с ядовитой усмешкой произнес при этом:

— Идолопоклонница!

Ответив ему величественным взглядом и вытянувшись во весь рост, Мария почти грозно сказала:

— Прошу не забывать, граф, что вы говорите с бывшей королевой Франции и Шотландии, внучкой вашего короля Генриха VII и двоюродной сестрой королевы Елизаветы. Где католический духовник, о котором я просила?

— Вы можете обойтись без него, — отозвался Кент.

— Я здесь, — вмешался Флетчер. — Мои молитвы могут точно так же…

Мария даже не взглянула на него и сама сделала первый шаг к выходу. Шествие тронулось; за королевой следовали комиссары и Паулет, а за ними уже фрейлины и прислужницы. Было тут еще одно живое существо, тщетно порывавшееся за королевой; существо, в котором чувства жалости было несравненно более, нежели в Елизавете, ее комиссарах и во всех именитых членах парламента… То была комнатная собачка Марии Стюарт, оставленная за дверьми каземата. Ее жалобный вой и лай несколько времени провожали Марию, покуда она по коридору не дошла до спуска с лестницы, ведшей в нижний этаж темницы. На площадке, истерически рыдая и ломая руки, стоял дряхлый старик Андре Мельвилль. Не имея сил выговорить слова, он почти без памяти опустился на колени перед королевой.

— И ты здесь, мой старый друг? — сказала она, силясь поднять его. — Рада тебя видеть и попрошу сослужить последнюю службу. Подай мне руку и помоги спуститься с лестницы.[80]

Поддерживаемая Мельвиллем, Мария Стюарт вошла в обширную сводчатую залу, в которую набралось человек около трехсот зрителей, представителей народа. Эшафот был обтянут черным сукном; на эшафоте стояли кресла и бархатная скамья, в двух шагах от них возвышалась плаха с лежащим на ней топором, при виде которого невольная дрожь пробежала по членам Марии.