Бригады перемещались. Как-то само собой, незаметно в общей работе рассеялись последние остатки недавнего недоверия и настороженности. Даже ревнивое сердце тетки Маланьи постепенно смягчилось, и она перестала ворчать, видя, что Настины жнеи работают старательно, не тратят времени в пустых разговорах.

Правда, иногда ее все же охватывало сомненье. Тогда она переставала жать и шла на участок, на котором работала Настина бригада. Как строгий инспектор, она ходила по жниву, зорко присматриваясь, хорошо ли связаны снопы, не валяются ли где колоски.

— Тетка Маланья, — укоряла Маланью Лизавета. — Как вам не совестно!

— Что — совестно! — не сдавалась та. — Да нешто можно оставлять поле без присмотра? А может, они, ягодка, абы как работают?

Жали молча. Желтые блестящие стебли горсть за горстью споро ложились на перевясла, сильными загорелыми руками затягивались в тугие, упругие снопы. Вязали снопы осторожно. Ломкая солома, если сильно закрутить жгут, рвалась.

Не было слышно ни шуток, ни песен.

Усталость наливала руки и ноги тяжестью, сковывала одеревеневшую спину. Только когда совместно кончили жать Настину полосу, передохнули немного, разогнули спины, прилегли в пестрой тени под ветвями молодого осинника, слушая ленивый шепот серебристых листочков.

На опушке пахло перезревшей земляникой, сухой душистой травой, молодой осиной. Высоко в августовском небе сверкало прозрачное, похожее на клочья пены, облако.

— Аист, — глядя на небо, очарованно проговорила Лизавета.

Алена подняла глаза.

— Где он?

— Вон… около облака. Справа.

Алена долго не могла отыскать его — солнце слепило глаза. Потом увидела — птица кружила вокруг облака высоко в поднебесье. Алена лежала на траве и с восхищением следила за птицей. С земли она казалась едва заметной точкой.

— Это не аист, а коршун.

— Аист, Аленка, аист. Видишь, как он плавно и красиво кружит.

Отдыхали недолго. Нельзя было лежать, их ждала еще большая полоса несжатого поля.

Поздно вечером, после захода солнца, когда жниво заголубело в туманном свете молодого месяца, сжали последнюю горсть овса, сложили последние снопы.

Маланья из последней горсти скрутила перевясла: она строго соблюдала старые обычаи.

Посмотрели жнеи на опустевшее поле, на ряды снопов и удовлетворенно зашумели:

— Сколько хватили! За один день!

Женщины окружили Алену. Веселые, возбужденные голоса требовали:

— Ну, хозяйка, теперь расплачивайся, ставь ведро горькой!

— Коники гогочут — пить хочут!

— Заслужили ж.

— Не выкручивайся.

Алена с благодарностью посмотрела на женщин — ее и «чужие», все перемешались в шумной толпе. Она смущенно ответила:

— Да, надо было б и поставить… Ничего не скажешь… Стоит… Спасибо вам великое, бабоньки, за добрую работу! — го. — рячо закончила она.

— Э-э, нет, одним «спасибо» тут не обойдешься! — зашумели женщины.

Алена посмотрела на Мартина, который часа за три до вечера пришел проверить, как идет жатва в бригаде, и беспомощно развела руками: выручай, товарищ старшина.

Мартин весь день беспокоился, что бригада не успеет сжать все к сроку. То, что он увидел, придя на поле, — веселая взволнованность жней, согласная работа двух бригад, — обрадовало его и успокоило. Он остался с женщинами до конца работы, помогая носить снопы и складывать их в бабки.

— Хозяин, надо раскошелиться, — сказала Алена. — Заслужили!

"Заслужили, Алена", — подумал Мартин, но, пряча улыбку, сказал равнодушно, чтобы поддразнить женщин:

— Нужно будет как-нибудь, казаки мои, подумать об этом…

Маланья, подойдя сзади, перехватила его перевяслом, словно поясом:

— Теперь, рыбка, не отговоришься!

Мартин поднял руки:

— Да, придется капитулировать! Сдаюсь. Дожинки справим… на той неделе в воскресенье.

Жнеи, весело переговариваясь, пошли через жнивье к дороге. Алена отстала — сжатое поле все еще чем-то привлекало ее.

Оставшись одна, она окинула взглядом охваченное необычными дымчатыми сумерками поле, приземистые, широкие бабки, — такой загон сжали! На опустевшем жнивье словно сказочный городок вырос. В полутьме черными пятнами выделяются две молчаливые груши, посаженные когда-то на меже Ольгиным отцом.

— Кончили, — вздохнув, высказала Алена вслух волновавшее ее чувство. Ей вдруг вспомнились тревоги последних дней, и сердце ее теперь наполнилось тихой, глубокой радостью,

Какое счастье после беспокойных дней напряженной работы, после всех тревог, неудач и удач узнать, наконец, радость заслуженной победы! Сердце Ллены было переполнено этим чувством. Даже усталость, что сковала тело, была сладкой и хмельной.

— Ну, довольно тебе любоваться! — неожиданно услышала она мужской голос.

Она вздрогнула, с недоумением оглянулась. Позади, недалеко от нее, стоял Мартин. Он улыбался и с дружеским укором покачивал головой. Алена и не заметила, что он стоит почти рядом. Мартин, не переставая улыбаться, подошел к ней, взял за РУКУ.

— Ну, сколько ж можно вздыхать! Как маленькая! Пошли.

"Почему так хорошо, когда он берет своей рукой мою руку?" — смутно проплывает в ее голове мысль. От его пожатия ощущение счастья в ее сердце ширится, крепнет.

"У Андрея тоже были такие хорошие руки…"

И сразу, как дуновение вечернего ветра, коснулась переполненного радостью сердца Алены тихая грусть — не та, столько раз уже испытанная грусть об Андрее, она сама не знает, что это за чувство: словно ей чего-то не хватает очень нужного…

— Уморилась я! Кажется, села б тут на месте и никуда не пошла бы.

— Так давай сядем, — предложил Мартин.

В голосе его Алена почувствовала какието непривычные волнующие интонации, и сердце ее дрогнуло от неясного предчувствия. Это было такое хорошее, забытое, такое неожиданное чувство, что она смутилась.

— Нет, нельзя, — торопливо, почти испуганно сказала она и быстро пошла вперед. — Что люди скажут?

Он пошел рядом, не выпуская ее руки из своей.

Несколько минут они шли молча, взволнованные чувством неизведанной ими раньше близости.

— Ночь какая!.. Диво, а не ночь, — прошептала Алена. Она остановилась, растроганная.

Остановился и Мартин. Стоя рядом, они любовались красотой окружающего их широкого поля, измененного голубоватым светом луны. Алена вспомнила, что такая же ночь была и тогда, когда она думала одиноко, в недостроенной хате, свою печальную думу.

"Нет, не такая, — запротестовало сердце. — Та ночь была другой…"

— Алена, — тихо сказал Мартин, когда они сноса пошли. — Я виноват перед гобой. С утра знаю, кто нашкодил тогда на "Далеком поле" и не рассказал.

— Кто? — сжала Алена его руку.

— Игнат Борщевский. Пришел ко мне и покаялся… Недоглядел, говорит, задремал, — кони и сунулись в ячмень.

— Вот видишь, а ты думал…

— Я и тогда не поверил.

— Не поверил? — обрадованно сказала Алена и благодарными, потеплевшими глазами посмотрела на Мартина. — Не поверил… — повторила она тише, опустив глаза. — Это хорошо, что ты той напраслине Не поверил, а мне… — верил… Хоть и не знал наверняка, а верил… что я не могла сделать такое…

— Мне кажется, — ответил Мартин, — в семье так и должно быть — чтоб все друг другу верили. А иначе и семьи не может быть. Какая же это семья, где один другому не доверяет?

— Я знала, что пройдет время и все выяснится. Но мне обидно было, что она могла подумать обо мне. такое…

Мартин увидел темневшую впереди фигуру Насти и выпустил руку Алены. Настя, видно, поджидала их.

— Завтра начнем молотить, — перевел Мартин разговор. — Твоя бригада, Алена, пойдет первая. Оповести своих людей.

Настя подалась навстречу им и пошла рядом.

Впереди чей-то ласковый голос грустно, протяжно запевал:

Вецер вее, он, вецер вее, ды вецер па-а-вявае, Ой, вецер вее, вецер павявае!..

Ма-ац! у до-ош дый пра долю пыта, а-ае.

Несколько сильных женских и мужских голосов подхватили песню дружно, слаженно.