— Да. А теперь скажите-ка, что он написал на другой стороне клочка.

— Клочка?

Старик сунул ему в руки обрывок визитной карточки.

— Вот он. Здесь взрослым почерком, неким молодым европейцем был написан адрес того самого заведения, перед которым мы сейчас сидим. А принес этот адрес мальчику, как я неверно заключил, сам владелец.

— Блэк, — прочел мистер Пэникер. А потом по буквам наоборот. — Боже мой!

Ему приходилось видеть сумасшедших: человек, от которого пахло вареным птичьим мясом, сходил с ума.

Он знал запах птичьего мяса, потому что они его ели. Они ели все. Сознание того, что люди в его родных лесах жарили и с удовольствием ели мясо его сородичей, было главной чертой переданных ему по наследству познаний. В первые дни неволи созерцание их кровавой диеты, а также вероятность того, что его припасли для утоления голода когда-нибудь в будущем, вызывало такое беспокойство и отвращение, что он перестал говорить и стал жевать перышки у себя на груди, пока не образовалась лысина. Теперь же он привык к их ужасным аппетитам и не боялся, что его съедят. До сих пор, судя по его наблюдениям, люди, эти бледные создания, хотя и пожирали в устрашающих количествах птиц самых разнообразных видов, по своей прихоти избавили подобных ему от гибели. Чаще всего они ели курицу-петуха-цыпленка, и именно этот запах — запах зарезанной и сваренной в воде с морковкой и луком курицы — по непонятной причине издавал сходящий с ума человек, хотя он вроде бы не ел ничего, кроме жареных хлебцев и консервированных сардин.

В доме голландца у пристани, на том острове, где попугай вылупился из яйца, из-за страха перед огнем и зубами этих ужасных приматов со странными, завораживающими песнями, он, похоже, и сам немного сошел с ума. Наблюдая за тем, как пахнущий вареной курицей человек по имени Кэлб час за часом расхаживает по комнате туда-сюда с растрепанной шевелюрой и толстой щетиной и тихонько напевает себе под нос, Бруно в невольном сочувствии медленно переступал с одного конца жердочки на другой, успокаивался и вспоминал, как в те первые ужасные месяцы жизни у голландца он часами проделывал такое же путешествие, сначала в одну, потом в другую сторону, молча жуя до крови свое оперение.

Ему приходилось видеть сумасшедших. Голландец сошел-таки с ума. Убил своими узловатыми руками девушку, спавшую с ним в одной постели, а потом нашел свою смерть, выпив рюмку виски, испорченного веществом с омерзительнейшим зловонием, которое Бруно не доводилось нюхать за всю свою долгую жизнь среди людей с их потрясающим разнообразием запахов. У виски был собственный аромат, но его-то Бруно научился ценить по достоинству только потом, когда его хозяином стал le Colonel[12]. (Уже целую вечность никто не предлагал Бруно виски. Мальчик и его родные никогда его не пили, и хотя попугай часто различал знакомый резкий запах в дыхании и в одежде Бедного Реджи, он никогда не видел, чтобы Бедный Реджи держал в руках рюмку или бутылку с этим напитком.) Le Colonel тоже временами впадал в сумасшествие — на него находили долгие молчаливые периоды депрессии, — и его молчание Бруно ощущал как тоску, хотя она никак не могла сравниться с тоской, которую он испытывал сейчас, потеряв своего мальчика, Лайнуса, который тайком пел только одному Бруно.

Одна из старых песен Лайнуса, песня о поездах, сводила Кэлба с ума, чего Бруно не до конца понимал, но чему отдавал должное и, следует признать, даже способствовал. Кэлб повадился стоять перед сидящим на жердочке Бруно с листком бумаги в одной руке и карандашом в другой, умоляя его спеть песню о поездах, песню о длинных катящихся по рельсам вагонах. Комната наполнилась листочками с нацарапанными значками, которые, как догадывался Бруно, осознав, но не овладев основными принципами их записи, обозначали простые и заразительные элементы песни о поездах. Иногда человек уходил из комнаты, в которой они вместе жили, а потом возвращался с небольшой пачкой голубой сложенной бумаги, которую он начинал раздирать, словно пищу, с жадностью вытаскивая содержимое. Содержимое неизменно оказывалось, к досадному удивлению Бруно, еще одним листочком с маленькими значками. И тогда угрозы и уговоры начинались вновь.

Вот и сейчас человек стоял перед ним, босой и без рубашки, держа такой же разорванный голубой листочек с нацарапанными значками, и что-то бормотал. Он пришел недавно, тяжело дыша после подъема на верхний этаж и издавая характерный сильный запах убитой и сваренной птицы.

— Префикс, — горько повторял он самому себе на языке мальчика и его семьи. Человек этот мог говорить также на языке Бедного Реджи и его семьи, а однажды у них был посетитель — единственный посетитель, — с которым

сумасшедший свободно беседовал на языке Вержбицкого. О нем Бруно всегда будет вспоминать с благоговением, потому что именно Вержбицкий, портной с печальным голосом, продал Бруно семье мальчика, и это перемещение тогда не вполне осознанно, но потом, ретроспективно и, тем более, после потери Лайнуса, Бруно воспринимал как смысл и завершение бесцельных скитаний своей долгой жизни. — Нет проклятого префикса.

Человек опустил голубой листок и уставился на Бруно безумными глазами. Бруно наклонил голову под таким углом, что его сородичи увидели бы в этом красноречивое выражение саркастической непримиримости, и ждал.

— А как насчет букв для разнообразия? — спросил человек. — Может, ты знаешь какие-нибудь буквы?

Буквы — это он осознал, во всяком случае, понял, о чем речь. Так назывались яркие пачки бумаги, которые люди хватали и раскрывали с такой жадностью и разглядывали с такой безысходностью своими быстрыми белыми глазами.

— Алфавит, — подсказал Кэлб. — А, б, в?

Теперь Бруно держал голову прямо, но пульс его участился. Он обожал алфавиты, петь их было чрезвычайно приятно. Он помнил, как алфавит пел Лайнус своим тоненьким нетвердым голосом первых вокализаций. Эти воспоминания так его взбудоражили, что желание пропеть алфавит закипело, пока не захватило его почти целиком, пока его когти не согнулись, готовые ощутить под собой худенькое плечико мальчика. Но попугай молчал. Человек сощурился, ровно и злобно дыша своим мягким бледным клювом.

— Ну же, — сказал он и осклабился. — Я прошу тебя. Очень прошу.

Алфавитная песенка набухала и раздувалась, расширяя грудь Бруно. Верно говорят, что у птиц где-то внутри есть кровоточащее место, и если песня его тронет, то птице будет очень хорошо. Если бы он спел алфавитную песенку этому человеку, то больное место не саднило бы так сильно. А если бы он спел песню о поездах, которая оставалась в его мозгу гораздо дольше и звучала гораздо отчетливее, чем тысячи других песен, по причинам, непонятным даже ему самому, но как-то связанным с печалью, с печалью от его заточения, блужданий по миру, встречи с мальчиком, от грохочущих поездов, от воспоминаний о маме и папе и безумной тишине, обрушившейся на мальчика, когда его забрали от них, тогда бы эта боль утихла. Какое блаженство спеть эту песню! Но и алфавитная песенка подойдет. Он мог бы спеть хотя бы чуточку, хотя бы самое начало. Конечно, никакого толка для просившего в этой песне нет. Он зыркнул внимательным левым глазом на Кэлба, борясь с ним, как боролся уже несколько недель, и произнес:

— Нет проклятого префикса.

Человек, выдохнув, издал носом тихий свистящий звук и поднял руку, словно собирался ударить попугая. За прошедшие годы Бруно били не раз. Его душили, трясли и пинали ногами. Некоторые песни вызывали у людей именно такую реакцию, поэтому пришлось научиться их избегать или же, поскольку Бруно был умной птицей, выбирать для пения подходящий момент. Например, le Colonel вполне мог помучиться просто от разумного повторения в присутствии его жены некоторых избранных выражений полковничьей petite amie[13] мадемуазель Арно.